Чезаре беккариа о преступлениях и наказаниях трактат. Юеъбте веллбтйбп ртеуфхрмеойси й облбъбойси (1764 з.)(йъвтбооще рбтбзтбжщ). Отмена смертной казни
Номер страницы следует после текста на ней
Фирма «Стелс»
Москва 1995
DEI DELITTI DELLE PENE
Di nuovo corretta, ed accrefciuta.
In rebus quibuscumque difficilioribus поп expectandum,
ut quis simul, et serat, et metal, sed praeparatione opus est,
ut per gradus maturescant.
Bacon. Serm. fidel. n. XLV.
О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ и НАКАЗАНИЯХ
ПЯТОЕ ИЗДАНИЕ
Заново исправленное и увеличенное
В делах наиболее трудных
нельзя ожидать, чтобы кто-нибудь сразу и сеял и жал,
а надо позаботиться, чтобы они постепенно созрели.
Бэкон. Искренние речи, XLV.
УКАЗАТЕЛЬ ПАРАГРАФОВ,
ПРЕДИСЛОВИЕ
ВСТУПЛЕНИЕ
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
К ТОМУ, КТО ЧИТАЕТ
ВВЕДЕНИЕ
§ I. ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАКАЗАНИЙ
§ II. ПРАВО НАКАЗАНИЯ
§ III. ВЫВОДЫ
§ IV. ТОЛКОВАНИЕ ЗАКОНОВ
§ V. ТЕМНОТА ЗАКОНОВ
§ VI. СОРАЗМЕРНОСТЬ МЕЖДУ ПРЕСТУПЛЕНИЯМИ И НАКАЗАНИЯМИ
§ VII. ОШИБКИ ПРИ УСТАНОВЛЕНИИ МЕРИЛА НАКАЗАНИЙ
§ VIII. КЛАССИФИКАЦИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
§ IX. О ЧЕСТИ
§ X. О ПОЕДИНКАХ
§ XI. ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ СПОКОЙСТВИИ
§ XII. ЦЕЛЬ НАКАЗАНИЯ
§ ХIII. О СВИДЕТЕЛЯХ
§ XIV. УЛИКИ И ФОРМЫ СУДА
§ XV. ТАЙНЫЕ ОБВИНЕНИЯ
§ XVI. О ПЫТКЕ
§ XVII. О ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЕ
§ XVIII. О ПРИСЯГЕ
§ XIX. НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ НАКАЗАНИЙ
§ XX. НАСИЛИЯ
§ XXI. НАКАЗАНИЯ ДЛЯ ДВОРЯН
§ XXII. КРАЖИ
§ XXIII. БЕСЧЕСТЬЕ
§ XXIV. ТУНЕЯДЦЫ
§ XXV. ИЗГНАНИЕ И КОНФИСКАЦИЯ
§ XXVI. О ДУХЕ СЕМЕЙНОМ
§ XXVII. МЯГКОСТЬ НАКАЗАНИЙ
§ XXVIII. О СМЕРТНОЙ КАЗНИ
§ ХХIX. О ВЗЯТИИ ПОД СТРАЖУ
§ XXX. ПРОЦЕСС И ДАВНОСТЬ
§ XXXI. ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ТРУДНО ДОКАЗУЕМЫЕ
§ XXXII. САМОУБИЙСТВО
§ XXXIII. КОНТРАБАНДА
§ XXXIV. О ДОЛЖНИКАХ
§ XXXV. УБЕЖИЩА
§ XXXVI. О ВОЗНАГРАЖДЕНИИ ЗА ВЫДАЧУ ПРЕСТУПНИКА
§ XXXVII. ПОКУШЕНИЯ, СООБЩНИКИ, БЕЗНАКАЗАННОСТЬ
§ XXXVIII. НАВОДЯЩИЕ ВОПРОСЫ, ПОКАЗАНИЯ
§ XXXIX. ОБ ОСОБОМ РОДЕ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
§ XL ЛОЖНЫЕ ПОНЯТИЯ О ПОЛЬЗЕ
§ XLI. КАК ПРЕДУПРЕЖДАЮТСЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
§ XLII. О НАУКАХ
§ XLIII. СУДЬИ
§ XLIV. НАГРАДЫ
§ XLV. ВОСПИТАНИЕ
§ XLVI. О ПОМИЛОВАНИИ
§ XLVII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Значение вновь публикуемой в России книги "О преступлениях и наказаниях" выходит за рамки двухсотлетней годовщины смерти ее автора - Чезаре Беккарии, родившегося в Милане 15 марта 1738 года и умершего в этом городе 28 ноября 1794-го. Впервые увидевшая свет летом 1764 года в Ливорно и сразу же переведенная на все основные европейские языки, включая и русский (и некоторое время спустя после выхода, 3 февраля 1766 года, занесенная в Индекс), – эта небольшая книжка не только принадлежит к
классике юридической мысли, но и входит в сокровищницу европейской культуры. Хотя с самого своего появления это сочинение Беккарии оказало положительное воздействие на современное ему уголовное законодательство европейских стран эпохи просвещения, оно, к сожалению, остается актуальным и в наши дни. Я говорю "к сожалению" - и вот почему. Подвергнув критике произвольность и темноту законов и обосновав принцип соразмерности между преступлениями и наказаниями, поскольку цель последних не месть, а исправление и предупреждение ущерба, наносимого преступником обществу, Беккариа на страницах своей книги, где рациональная строгость сочетается с высоким гуманистическим пафосом, выступает за отмену пыток и смертной казни. Эти страницы полностью сохраняют свое значение в наш век, который, несмотря на всеобщую веру в прогрессивное развитие цивилизации, был веком, когда смертная казнь применялась уже не к отдельным лицам, а приняла массовый характер в виде классово-идеологического и расово-этнического геноцида - подлинной вспышки темного "цивилизованного варварства". А Россия, еще раз повторим "к сожалению", оказалась среди стран, в которых за долгие годы этого кошмара людей истребляли физически и растлевали духовно.
Поэтому книга "О преступлениях и наказаниях" - живая классика и еще может и должна действовать в сегодняшнем, а может быть, и в завтрашнем
Мире. Она - классика правового сознания и гуманистической морали. А ее автор - представитель того из двух важнейших течений просветительской мысли, которое можно назвать "реформаторским", поскольку оно было направлено на улучшение конкретных институтов и начал гражданского общества и государственного устройства, в противоположность "революционному" направлению Просвещения, строившему проекты утопически-рационального совершенного общества. Реализация этих проектов вылилась во время французской революции 1789 г. в кратковременное господство якобинской диктатуры, когда смертная казнь, против которой так решительно боролся Чезаре Беккариа, достигла апогея. Свидетельством особого места Беккарии в эпохе Просвещения является следующий факт: когда автор книги "О преступлениях и наказаниях", приобретший еще большую славу благодаря переводу трактата на французский язык, сделанному аббатом Морелле, приехал в Париж, с вождями французских просветителей отношения у него не сложились. Что же касается последующих сочинений Беккариа, они имеют второстепенное значение по сравнению с его гениальным трудом 1764 года, ставшим вехой в европейской культуре.
Так будем же благодарны тем, кто участвовал в новом русском издании книги "О преступлениях и наказаниях": редактору публикации профессору Юрию Юмашеву и директору ассоциации БИМПА
Ирине Ноздриной. А также автору вступительного очерка профессору Франко Вентури, самому, может быть, крупному современному историку Просвещения, и туринскому Фонду Луиджи Эйнауди, любезно предоставившему необходимые материалы для настоящего издания. Итальянский Институт культуры в Москве, которым я руковожу, с радостью оказал поддержку в издании книги, которая, начиная уже со времени Екатерины II, этой выдающейся представительницы "просвещенного абсолютизма", способствовала развитию либерально-реформаторских тенденций в русской культуре. Эти тенденции, подавленные радикально-революционным направлением, сегодня как будто начинают возрождаться на благо России.
Наконец, позволю себе напомнить, что не случайно одно из величайших творений русской литературы - "Преступление и наказание" Достоевского - отсылает к названию трактата Чезаре Беккарии. У Достоевского проблема вины выходит за рамки чисто юридической и перерастает в метафизическую, приобретая этико-религиозную значимость. В действительности эти две. стороны одной проблемы в сфере христианской культуры - совесть и правосознание - отнюдь не альтернативны. Эти два вида духовной энергии держат под контролем самые темные силы, таящиеся в отдельном человеке и социальной среде и всегда готовые взорваться, даже при полной "цивилизованности". И преградой неистовству человеческих и социальных стихий служат не смертная казнь
И тем более не пытки, - выражение атавистического варварства, - но, как учили Беккариа и Достоевский, прочность юридических принципов и твердость принципов моральных.
Витторио Страда
ВСТУПЛЕНИЕ
Прозреть рождение нового образа мышления и мироощущения, уловить мгновение, когда элементы нового становятся частью культуры и начинают изменять и преобразовывать ее - вот, пожалуй, самое замечательное, что может попытаться сделать историк. В мыслях и сознании человека родилась новая интеллектуальная и духовная энергия, которая затем выразилась в слове, поступке, книге. Человек пытается уловить эхо этого творения, жаждет понять, жизненно ли оно, отвечает ли его потребностям и нуждам, на-
Шло ли отклик в душах других людей, близких и далеких, живущих в родном городе или в дальних странах, способных воспламениться ответным чувством, сопереживать. Такой отклик, каким бы он ни был - едва уловимым или звонким, живым или апатичным, запоздалым или отдаленным, - есть подлинная историческая жизнь этого призыва к людям, выразившегося в действии, мысли или идее. И без терпеливого и тщательного изучения этого отклика невозможно понять, что же в самом деле представляют собой элементы рождающегося нового. Естественно, анализ самой идеи, ее структуры, логики и психологических мотивов ее происхождения, равно как и исследование экономических и политических особенностей исторического факта, его практических последствий необходимы. Но, с точки зрения самой истории, именно с таким откликом на идею и следует считаться.
Если окажется, что идея - это призыв, если его эхо разносится широко и мгновенно, а отклик, который будет услышан, несет в себе что-то близкое каждому и оригинальное, если- с его помощью можно обнаружить происходящие изменения, возникновение новых проблем и чаяний; если свет, рассеиваясь при отражении, вновь собирается в фокусе, что позволяет лучше увидеть его источник, - тогда перед нами одна из тех проблем развития мысли, которые передают непосредственное ощущение жизни в пульсации самого процесса эволюции человеческого сознания.
Подобным феноменом, связанным с рождением нового идеала и его распространением по всей Европе восемнадцатого века, стала книга Ч. Беккариа "О преступлениях и наказаниях". Она сразу же перестала быть его личным достоянием и приобрела значение события исторического, которое впитало в себя каждый аспект зарождающейся культуры нового времени от вопросов политики до естественного права, от концепции собственности до переосмысления истоков человеческого существования. Призыв Беккариа, исторгнутый из глубины души, его звонкое, раскатистое эхо были услышаны во всех уголках Европы.
Книга "О преступлениях и наказаниях" была опубликована более двухсот лет назад, летом 1764 года, и уже в восемнадцатом веке была десятки раз издана, переведена и переиздана как в Италии, так и за ее пределами. Но если мы хотим понять, что именно послужило отправной точкой для широкого потока мыслей и чувств, которые породила эта книга, следует обратиться к ее ливорнскому изданию 1766 года, последнему, вышедшему под редакцией самого Беккариа 1.
Это издание обнажает сомнения, правку и мучительные раздумья автора. В нем порой прослеживается влияние направляющей руки властного и педан-
1 Текст ливорнского издания 1766 г. (V издание) книги Ч. Беккариа "О преступлениях и наказаниях" воспроизводится издательством Эйнауди Cesare Beccaria, "Dei Delitti e Dette Репе, Torino", 1965. С нею и сделан настоящий перевод.
Тинного Пьетро Верри, который помогал книге появиться на свет.
Беккариа пишет "О преступлениях и наказаниях" в единственный благоприятный для себя период. Ему 25 лет (он родился 15 марта 1738 года). Он только что освободился от оков "фанатичного", по его словам, образования и от деспотизма семьи, отгородившейся от мира стеной старинных привилегий и предрассудков. Пережив конфликт с отцом и властями, со всей аристократической и светской традицией из-за брака по любви, молодой маркиз оказался лицом к лицу с самим собой. Его мучают внутренние противоречия и тревоги. Болезненно восприимчивый по натуре, Беккариа прекрасно понимал, что не в его характере навязывать свою волю другим, что было свойственно его другу Пьетро Верри. Он отчетливо осознавал, что рожден не для активного действия, но для одухотворенного страдания, хотя и пытался скрыть это за эпикурейской улыбкой. Столь же ясно он осознавал, что его спасительным убежищем является мир мысли, способный придать смысл его страданиям, его глубоко личному восприятию действительности. Только великий идеал мог бы вырвать Беккариа из состояния "отчаяния" и "летаргии". Любовь, дружба, связь с Терезой де Бласко и дискуссии в молодой Академии Пуньи создавали в нем и вокруг него ту атмосферу, которая привела к "обращению в философию", как он сам определил это состояние несколько лет спустя, к обращению всей его
Личности к миру просветителей. "Персидские письма" Монтескье, "Об уме" Гельвеция, "Общественный договор" и "Новая Элоиза" Руссо, сочинения Бюффона, Дидро, Юма, Даламбера, Кондильяка - произведения великого французского десятилетия середины восемнадцатого века - Беккариа поглощал с жадностью и страстью, но вместе с тем для его чтения характерен тщательный логический отбор. Когда летом 1763 года в сплоченном и деятельном кругу своих миланских друзей, в который входили Пьетро и Алессандро Верри, Альфонсо Лонго, Паоло Фризи, Джузеппе Висконти и другие, Беккариа поднимает вопросы уголовного права, то обсуждает их со страстью Руссо, но не поступаясь при этом логикой.
Как и для любого другого кружка европейского просветительства, для миланского парижские энциклопедисты служили, разумеется, образцом. В Академии Пуньи уживались бунтарские настроения Руссо и взрывная и умная критика Вольтера, бесконечное сострадание Жана Жака к самому себе и к другим и сознательное стремление энциклопедистов к реформаторству, обращение к природе и верховенство разума. Полярные свойства просветителей были характерны для каждого представителя миланского кружка, но ни в ком они не отозвались так сильно и явно, как в душе Беккариа. Например, "Панегирик миланской юриспруденции" Пьетро Верри бесспорного лидера ломбардийских просветителей в Академии Пуньи, появившийся как раз в тот момент, когда со-
Зрел замысел "О преступлениях и наказаниях", содержит реформаторские идеи, которые были близки в тот период и самому Беккариа. В "Панегирике" есть бунтарство против мира отцов, с которого начали оба молодых друга. Но у Верри оно не идет дальше сатиры, литературного фрондерства, холодного презрения, тогда как у Беккариа это протест более глубокий и ярко выраженный. Когда впоследствии, почти пятнадцать лет спустя, Верри вернулся к этим вопросам в своих знаменитых "Заметках о пытке", его суждения были полны зрелой гуманности, и его стремление бороться против пытки кажется окончательно сложившимся. Но у Верри уже недостает юношеской дерзости, чтобы опубликовать это произведение. Он был уже слишком захвачен ходом борьбы за реформирование всей административной и экономической системы Ломбардии и не рискнул более продолжать борьбу за свою собственную справедливую идею. К тому времени П. Верри, вероятно, перерос эту идею, которая пережила самое себя: законы, спускавшиеся из Вены, шли уже гораздо дальше, хотя и доказывали ему его былую правоту. Время Академии Пуньи прошло. И единственный, кто сумел выразить эту идею открыто, от начала и до конца, кто возвратил ее к жизни, был Чезаре Беккариа.
Книга "О преступлениях и наказаниях" немыслима вне кружка миланских просветителей, который как раз в тот момент преобразовывался в редакцию журнала "Кафе". Рожденная из споров, которые в нем ве-
Лись, из суждений и советов, полученных Беккариа от Пьетро Верри, его брата Алессандро и многих других, она оставалась произведением очень личным, тесно связанным с окружением и атмосферой, столь непохожими на то, что было вне этого круга, подобно тому, как были бы непонятны произведения и личность Жан Жака Руссо, если их вырвать из круга французских энциклопедистов.
Эхо этой книги в Италии и в Европе постепенно выявляло тот скрытый заряд, который она в себе несла, ее бесспорную оригинальность и необыкновенную плодотворность.
Против "итальянского Руссо", против этого "социалиста" - это слово было придумано как раз в тот период и тогда же впервые вошло в обиход как оружие против Беккариа - направлены были подозрения и страхи государственных инквизиторов Венеции, слепые и яростные нападки валомброзского монаха Фердинанда Факинеи, выполнявшего волю венецианской знати. А она опасалась, что открытая борьба Беккариа против инквизиторских методов разбудит недовольных и критиков, которых даже в Венеции, несмотря на определенную инертность, в те годы было достаточно в самом классе правящих аристократов. Факинеи считал, что стремление Беккариа к реформам основывалось на природном равенстве людей. А оно разрушало все старинные традиции итальянских государств и основы их аристократического общественного устройства. Он подстегнул
Страх, который родился у многих читателей после размышлений над возможными последствиями реформ, которых требовал и желал Беккариа. Защищая пытку, смертную казнь, инквизицию, Факинеи утверждал, что достаточно тронуть один из этих столпов общества, чтобы все рухнуло. Идея свободы и равенства считалась утопией. Между тем именно к этому призывала книга "О преступлениях и наказаниях". И в глазах Факинеи это выглядело не заблуждением, а виной. Разграничить преступление от греха так ясно, как это сделал Беккариа, выступить за правосудие гуманное, основанное на определении ущерба, нанесенного обществу тем, кто нарушил закон, означало секуляризацию общества, и причем не только отмену влияния церкви на превратности человеческой судьбы, но и устранение религиозного страха перед преступлением и виной. Страницы Факинеи, такие тяжеловесные и схоластичные, пропитаны духом разоблачительства. В них выражен страх остаться без привычных старых средств защиты, одиноким и обнаженным перед проблемой неравенства и несправедливости. Беккариа не ответил. За него ответили Пьетро и Алессандро Верри. Они избежали проблем равенства и утилитаризма, не докапывались до сути сложного компромисса между Руссо и Гельвецием, над которым мучился Беккариа. Их ответ Факинеи был более простым и прямым. Они полемизировали с ним в политической сфере, демонстрируя, как сам Беккариа мог бы вернуться к тем взглядам, которые присутст-
Вовали в "Кафе", достойным и разумным, ироничным и живым, побуждающим и поддерживающим идеи реформаторства и ограничения произвола просвещенного абсолютизма. "Разве можно запретить гражданину, коль скоро он соблюдает существующие законы, высказываться и писать о том, чтобы эти законы были более адекватными, подходящими, мягкими?" Ответ братьев Верри открыл путь целому ряду трудов, которые в большом количестве появились в те годы в Италии. Трудов, в которых сторонники умеренного реформаторского движения выразили более или менее открытое согласие с практическими предложениями Беккариа (и особенно с необходимостью отменить как можно скорее пытку, одновременно преобразуя существовавшую процедуру наказания), не принимая и, зачастую, не упоминая идею утилитаризма, с которой начал Беккариа. "Знаменитый пизанский профессор" Гуальберто де Сория 1 и многие, многие другие в статьях, брошюрах и книгах именно так выразили свое видение проблемы. Однако обратились они к ее юридическо-технической и материально-правовой стороне, а не к идеологической и философской. Чаще всего это были преподаватели и юристы. Благодаря им идеи Беккариа проникали в залы судебных заседаний. Этот процесс шел медленно и по-разному в городах и государствах
1 Джованни Гуальберто дe Copиа (1707-1767). Профессор философии в Пизе.
Италии восемнадцатого века. Тем не менее имел огромное историческое значение и лежал в основе реформаторства.
На идеи Беккариа откликнулись немногие, но зато в каждом уголке Италии. А это уже было симптомом глубокого волнения в обществе. У представителей Академии Пуньи и журнала "Кафе", в работах Джанринальдо Карли 1 и Пьетро Верри, можно увидеть колебание между страстной и воодушевленной поддержкой Беккариа и необходимостью, как писал Карли вплоть до 1 января 1765, "завуалировать его основные принципы". Книга "О преступлениях и наказаниях" стала первой гуманистической книгой, написанной в Италии "с энергией и свободомыслием". И все же, как принять ее основные принципы, те же, что и принципы Руссо, его Общественного Договора, эгалитаризма? Тем не менее Карли не смогли остановить ни настороженная реакция его каподистрийских друзей и родственников, ни вето и запреты древней республики Сан Марко, ни волна поднимавшейся против Беккариа консервативной оппозиции. 29 апреля 1765 года он признался: "... неужели понравилось бы Господу, чтобы как в Соборе Девы Марии каждый день читалась книга теми, кто верит, что хорош тот закон, по которому можно уничтожать людей..." Позднее он, Джанринальдо Карли, будет гово-
1 Джанринальдо Карли (1720-1795) - экономист и историк культуры
Рить совсем иначе. Свою жизнь он закончит беспощадной (к тому же и не отличающейся остротой ума) борьбой с самими идеями эгалитаризма. Но Беккариа удалось его увлечь на какой-то миг, заставить почувствовать даже этого педанта, как труден путь от того уголка венецианской провинции, где он родился, до центра реформаторских идей просветителей - "принципов Руссо и Монтескье"...
В том же апреле 1765 года на призыв Беккариа пришел отклик из Тосканы, видимо один из самых прекрасных среди тех, что он в те годы получал. Ему писал некий молодой магистр права Козимо Амидеи, который с тех пор, как перед его глазами раскрылись страницы книги "О преступлениях и наказаниях" и он прочел несколько страниц, решил посвятить свою жизнь судебной реформе и создать менее сложные и трагические отношения между человеком и законом. Беккариа, "мудрый политик", "настоящий философ и искренний филантроп", покорил и его. Начав "темным и смиренным послушником разума", коим он назвал себя уже в первом письме к Беккариа, Амидеи и в последующие годы продолжал выступать против смертной казни и долговой тюрьмы, против судебного произвола и жестокости.
В Тоскане правящий класс в то время был занят борьбой с реформами Великого Герцога Леопольдо 1.
1 Леопольдо II Габсбург (1747-1792), Великий Герцог Тосканский (1765-1790), Император священной римской империи (1790-1792). Реформировал систему уголовного права в Тоскане.
В тот период в Италии был "слишком узок круг людей, которые умеют думать". Мало было и реформаторов, к тому же они были разрознены. А потому необходимо было, чтобы они нашли друг друга, чтобы вместе действовали подобно французским энциклопедистам. Но к сожалению они искали в Беккариа нечто большее, чем тот мог им дать: они хотели, чтобы он показал им, как реализовать его идеи на практике и как следует руководствоваться ими в будущем. Они призывали его неустанно приносить пользу новыми произведениями: "Просвещенные люди ждут их... Мрак невежества еще слишком силен..."
Наконец и Венеция, которая первой выступила против Беккариа, покорилась его идеям. Причем настолько, что один из инквизиторов, участвовавший в запрещении его книги, в мае 1768 года встречал его в Венеции, славословя и восхищаясь им. Книга "О преступлениях и наказаниях" проникла даже в Ватикан, несмотря на запрет, провозглашенный 3 февраля 1766 года и изложенный в самой запутанной и лицемерной форме, какую мог изобрести только Святой престол. В Ассизи книгу читали и высоко оценили. В Риме ведущий правовед университета Филиппе Ренацци сетовал на то, что в своей последней книге не смог выразить публично те ощущения, которые глубоко проникли в его душу. Но особенно трогательный отклик пришел из Неаполя от священника Бенедетто Рокко. К нему книга "О преступлениях и наказаниях" попала из рук Антонио Джено-
Ях писателя и вместе с тем поведать о том, что прочитанная книга укрепила его веру. Больной, неспособный к более серьезной деятельности, он тем не менее был готов следовать "зову сердца", который Беккариа помог ему еще раз в себе услышать. В этом неаполитанском священнике борьба против законодательного и судебного варварства приобрела характер подлинного религиозного самоотречения.
Именно в Неаполе эти же самые вопросы подвергались серьезному и глубокому обсуждению, правда с их юридико-технической и практической стороны. Против пытки выступали все. Здесь одними из первых сумели связать моральное отвращение к пытке с блестящей критикой всего юридического и общественного менталитета, который складывался и поддерживался веками и еще чувствовался в привычках законодателей и судей. Однако в том, что касалось отмены смертной казни, и здесь не скрывали своих сомнений и нерешительности. Не хватало смелости Беккариа отвергать ее. В целом неаполитанские реформаторы не соглашались с полной отменой смертной казни и пытались оправдать ее хотя бы в некоторых отдельных случаях. Так и кажется, что за их речами и суждениями стоит еще более жестокое и упрямое общество, мир, в котором отказ от векового смертоносного орудия невозможен, а "мягкость наказания" считается опасной утопией.
Первой была Тоскана, где Великий Герцог Леопольдо в 1786 году в пример не только Италии, но и
Всей Европе, добился отмены смертной казни в новом уголовном законодательстве, ознаменовавшем ключевой момент истории Италии. Если Стендаль говорил правду, будто интересно читать прозу кодексов, то чтение уголовного кодекса Великого Герцога Леопольда представило бы большой интерес, ибо в каждой его статье, в каждой юридической формулировке слышатся отголоски идей Беккариа. И это дает возможность проследить тот долгий и мучительный путь, который они прошли за двадцать лет. В этих статьях угадывается также глухое сопротивление оппозиции, с которой эти идеи сталкивались повсюду в Италии и в самой Тоскане, где они наконец все же были с триумфом встречены и нашли практическое применение. Комментарии к уголовному кодексу Тосканы, опубликованные в 1788 г., напоминали, что идеи Беккариа, даже в момент их практической реализации, затрагивали и более глубинные проблемы человеческого бытия. Отмена смертной казни не могла не заставить задуматься о самой смерти, о праве человека карать ею, обо всем круге моральных и политических проблем, затронутых в книге "О преступлениях и наказаниях". Год спустя после опубликования "Комментариев", в 1789 году, они были переведены в Париже с обращением к Генеральным Штатам, полным надежд, что идеи Беккариа будут реализованы и во Франции и что воля нации позволит провести юридическую реформу, которую Великий Герцог Леопольд реализовал в Тоскане, а Екатерина II соби-
Ралась провести в России. Итальянская дискуссия вокруг идей Беккариа, столь разная и противоречивая в разных концах Апеннинского полуострова, казалось, вылилась наконец на заре новой эпохи в ожидание обновления Франции.
Но прежде чем оглянуться назад и проследить, как книга "О преступлениях и наказаниях" перевалила через Альпы и находила общий язык с самыми оживленными общественными течениями в центре мира просвещения, спорила или сразу сливалась с ними, вызывая дискуссии столь же и даже более острые, чем в Италии, необходимо бегло коснуться проблемы смертной казни, поставленной Беккариа. Эта проблема занимала умы многих его современников, особенно в Италии. Если было не сложно представить и затем воплотить в жизнь, несмотря на упорство и сопротивление, по крайней мере в некоторых итальянских государствах, законодательство, отменяющее, наконец, пытку окончательно, гораздо сложнее было представить, чем же заменить смертную казнь, которая веками казалась естественным ответом общества на самые тяжкие преступления. Беккариа сделал этот вопрос центральным в своей книге. На титульном листе третьего издания, тоже появившегося в Ливорно в 1765 году, была помещена подсказывающая ответ гравюра, модель которой он сам представил издателю. Богиня Правосудия, изображенная в виде Минервы, в шлеме, но без оружия в руках, взирала с ужасом и отвращением на палача, перед кото-
Рым лежали отрубленные головы. Взгляд же ее, благосклонный и удовлетворенный, направлен был на орудия труда: мотыги, пилы, молотки, лежавшие рядом с цепями и кандалами. Богиня отвергала смертную казнь и предлагала заменить ее принудительным трудом. Отвращение к кровопролитию, нарочито подчеркнутое и являющееся страстным и воздействующим на чувства призывом книги "О преступлениях и наказаниях", связывалось таким образом с ее рационализмом, заставляя читателя еще до прочтения книги задуматься о необходимости сохранять жизнь преступникам, с целью принудить их оплатить непосильной и ежедневной работой тяжкий долг перед обществом.
Эта идея Беккариа навела его современников на глубокие размышления. Факинеи был, вероятно, первым, кто ответил Беккариа (мысль его была быстро подхвачена и развита во Франции и почти во всей Европе), что принудительный труд не мог адекватно заменить смертную казнь, потому что жизнь несчастных, происходящих, как правило, из наиболее бедствующих слоев населения, после принуждения к таким работам не слишком сильно бы отличалась от жизни до приговора. Нужда и нищета сопровождала бы их всегда. На самом деле "лишь шаг" отделял существование самых бедных от рабов, отбывающих наказание. Лишь смерть могла бы испугать этих бедных, лишенных собственности людей. Только плаха и виселица могли бы удержать их от воровства и дру-
Гих преступлений. Джанринальдо Карли, напротив, в какой-то момент поверил в то, что "рабская жизнь во благо общества" могла бы стать решением проблемы, поставленной Беккариа. Джамбаттиста Васко из Кремоны, где он вел жизнь затворника после неудач, постигших его в университете Кальяри, также предавался дерзким фантазиям об осуждении на каторжные работы за "применение опасных лекарств". Детально разработанный тосканский уголовный кодекс 1786 года являл собой образец практического применения идеи Беккариа и служил любопытным примером того, как понимали принудительный труд правители итальянского государства второй половины XVIII века. Подобных примеров можно найти еще множество. Однако важно понять, что решение, предложенное Беккариа, выявляло проблематику взаимосвязи между наказаниями и классовой структурой общества, между преступлениями и нищетой, бедностью и собственностью, которая в книге "О преступлениях и наказаниях" была представлена читателям как основной источник зла.
Джанринальдо Карли был, пожалуй, первым, кто отметил, что публикация книги Беккариа совпадала с важным моментом в развитии просветительства во Франции и внесла вклад в установление и укрепление новых связей и отношений между Миланом и Парижем, между "Кафе" и "Энциклопедией". В 1765 году после двадцати лет полнокровной жизни детище Дидро прекращало свое существование. Выходили в
Свет последние тома, но распространялись они почти тайно и поэтому не могли открыто торжествовать победу над прошлым, а на обложке - хотя это и не соответствовало действительности - местом издания был указан Невшатель. Заканчивалась великая битва, начиналось тяжелое последнее десятилетие правления Людовика XV. Своему успеху по другую сторону Альп книга Беккариа "обязана, - писал Карли 1 января 1765 года, - парижским энциклопедистам, которые подвергались гонениям, поскольку именно они должны были восславить книгу итальянца, предметом которой был первоисточник человеческой свободы".
Это было верно, правда, лишь отчасти. Идеи Руссо и равноправия, за которыми не пошли многие в Италии, в том числе и Карли, не могли представить в лучшем свете книгу "О преступлениях и наказаниях" кругу философов в то время, когда не зажили еще открытые раны, полученные в результате бунтарства и раскольничества Жан Жака. Действительно, в первый момент "Европейская литературная газета", которая в те годы довольно внимательно следила за культурной жизнью Италии, выразила одновременно удивление и некоторое недоверие к миланской трактовке "des principales maximes du Contract social" 1. Во Франции, так же, как и в Италии, успех должен был прийти благодаря тем, кого увлекли и убедили доводы автора
1 Основные принципы Общественного Договора (фр.).
В отношении уголовного права, даже если они не восприняли философской основы книги. Даламбер, Мальзерб, Морелле, Гримм, Тюрго - менее истые поклонники Руссо из числа философов - поняли и первыми высказали мнение, что страницы книги Беккариа содержали нечто совершенно новое и важное, особенно для Франции, где борьба против парижского парламента и корпоративной традиции судов именно в те годы приняла драматический характер. Это нашло отражение, например, в последовавшей и вновь провалившейся попытке французской монархии вступить на путь "просвещенного абсолютизма" и заключить договор с философами, чтобы вместе бороться с автономиями - "живыми трупами", - доставшимися в наследство от прошлого. В Париже можно было с огромным интересом и изумлением наблюдать, что сказанное Беккариа и пересаженное на французскую почву могло бы означать начало новой политики и долгой и трудной борьбы. "Хотелось бы, - писал Мельхиор Гримм, - чтобы все законодатели Европы приняли идеи маркиза Беккариа и вылечили наши суды от хладнокровного юридического варварства". В Милане идеи французских просветителей сконцентрировались на особенно важном вопросе реформаторства - уголовном праве - и, вновь вернувшись во Францию, обрели новое и более непосредственное значение.
И потому вряд ли вызовет удивление тот факт, что в своем переводе Морелле придал книге Беккариа
Форму договора. Он попытался сделать из нее основу для нового кодекса, преобразовав ее в произведение скорее юридической направленности» чтобы более эффектно бороться с парламентом и судебными крючкотворами. Кардинально изменив структуру книги, он превращает ее в памфлет, в котором уголовная проблематика служила вспомогательным средством для юридической борьбы в общем плане. Не только дух французского рационализма способствовал тому, что Морелле структурно переделал книгу Беккариа и представил ее публике франкоязычной Европы в более систематизированном виде. Его толкнула на это практическая необходимость. Неизбежность столкновения мнений привела к тому, что вскоре Вольтер написал "Комментарий" и попытался найти точку соприкосновения между формами юридической логики и новыми соображениями о сущности права, которые выдвинул Беккариа.
За этим последовали споры, которые из мира самих французских философов перекинулись в Италию, а затем в Англию и Германию. Повсюду услышано было слово Беккариа. Гримм и Дидро ратовали за оригинальный текст. Другие склонялись к версии Морелле. Беккариа уступил. Дидро назвал это посягательством на жизнь книги со стороны переводчика. Речь не шла просто о выборе слов или предложений. Под этим скрывалась мучительная и нелегкая борьба книги Беккариа за выживание в политической атмосфере той эпохи.
Книга "О преступлениях и наказаниях" и на берегах Сены продолжала призывать еще раз обратиться к основам общества и разработать инструменты, которыми можно было бы попытаться его реформировать. Даже в кругу просветителей произведение вело двойную жизнь. Тот же Морелле не отрицал двойственности этой жизни. "Нам кажется, что заслугой нашего автора является попытка объединить силу разума с теплотой чувства..." Письменный диалог между ним и Беккариа, их общие признания и исповеди укрепляли стремление этих двух столь различных по характеру людей, смотревших совершенно по-разному на одни и те же вещи, понять друг друга.
Перелом наступил в тот день, когда осенью 1766 года Беккариа решил отправиться в Париж, приняв, наконец, столь настойчивые и теплые приглашения тех французов, благодаря которым он стал известен всей Европе. С тяжелым сердцем он покинул Милан, предчувствуя, что этим отъездом он собственными руками ослаблял то ценное психологическое равновесие, которое позволяло ему жить со своими друзьями, думать, работать. Новый и, возможно, враждебный мир, несмотря на все комплименты и восхваления, открывался перед ним. Беккариа начали одолевать страхи, как только он оказался вне привычного круга, который защищал его. Для него было пыткой оказаться вдали от друзей и жены, за которых он держался, чтобы уберечься от самого себя. Как он мог вынести в таком состоянии духа тонкую игру, сво-
Бодный диалог и непредубежденность философов? Он мог согласиться быть с ними корректным, принимать их критику и восторженность. Но чего он не мог вынести, так это принять правила их игры, поставить вопрос так, чтобы вновь обсуждать все с самого начала. В этом он был сродни Руссо, но его реакция была более скромная и пассивная. Он не сопротивлялся, а просто поехал в Париж, избегая славы и отказываясь быть не тем, кем он был.
О том, как философы обсуждали между собой его книгу, можно судить по переписке Беккариа с Морелле, Дидро и Мармонтелем, которая началась уже после того, как он вернулся в Милан. Письма упомянутых филсофов того периода до сих пор хранятся среди его бумаг. В замешательство приведут они тех, кто попытается с точностью приписать каждое из них определенному автору. Зачастую создается впечатление, что в них содержатся мысли, рожденные в сознании их корреспондента. Но что имеет особенное значение - так это та общая атмосфера, та дискуссия, которая была порождена книгой Беккариа. Так, парадокс Дидро (и тех, кто разделял его точку зрения) - использовать каторжников для более быстрого воспроизводства человеческого рода, - был ни чем иным, как демонстрацией ложности теории, что преступление наследуется. Переписка не была лишена случайных замечаний, сделанных не столько для того, чтобы поддержать более живую атмосферу дискуссии, сколько для того, чтобы направить ее в определенное
Русло. Но если не придавать этому диалогу преувеличенного значения и трезво оценить выводы, из него вытекающие, то можно убедиться, что философов особенно интересовали социальные последствия реформ, предложенных Беккариа. Французские философы пытались оценить, что в самом деле могла бы означать для самой бедной части населения замена принудительных работ на смертную казнь, каков статистический показатель смертной казни, сопоставленный с другими видами смерти, болезнями, халатностью, невежеством, проституцией, дорожными происшествиями. Именно об этом писал несколько лет спустя Дидро в своих комментариях к "Наказу" Екатерины II. Эта постоянная забота о судьбах общества не давала философам возможности по-настоящему почувствовать гуманизм, которым руководствовался Беккариа. Даже в том, что касалось пытки, они продолжали рассуждать о злободневности проблемы и оценивали последствия, к которым могла привести ее отмена в борьбе с бандитами и разбойниками, вместо того чтобы подчеркнуть, как это сделал Беккариа, непоколебимое моральное отвращение к пытке, то есть точку зрения, от которой не следовало и нельзя было отступать. Подобный подход отразился" и на обсуждении проблемы смертной казни. И это, порой, искажает те ощущения, которые появляются после чтения "О преступлениях и наказаниях".
Письма французских философов к Беккариа, написанные после его возвращения на родину, точно
Передают реакцию на его книгу, идущую из самого центра парижской интеллектуальной жизни. Если дать немного воли фантазии, то может показаться, что философы убедили себя, будто бы следует поставить под сомнение саму организацию человеческого общества и незачем останавливаться и сражаться за какие-нибудь отдельные реформы, как предлагал Беккариа. Конечно, как справедливо заметил один из них - Суар 1, - в основу книги "О преступлениях и наказаниях" положено видение эволюции человечества, философия истории. Реформы, которых требовал Беккариа, сопоставлялись и с особым и специфическим моментом этого развития. Суар был прав, подчеркнув, что и в этом взгляд Беккариа был особенно проницательным. Но у итальянского автора требования реформ, конкретные и ограниченные, были в центре его произведения, а те, кто сохранил их в центре французской версии для того, чтобы открыть путь к новому кодексу Франции, казалось, в душе своей не очень стремились пойти по нему. Их привлекали более грандиозные планы и далекие цели.
Можно предположить, что парижские философы были менее склонны бросить все свои силы на реформы, потому что именно события последних лет правления Людовика XV, так же как и первые годы
1 Жан Батист-Антуан Суар (1733-1817) был одним ил самых видных участников "интеллектуальною обмена" между Италией и Францией.
Правления Людовика XVI, не могли оставить им ничего, кроме слабых надежд» сопровождавшихся воспоминаниями о недавних разочарованиях. Французские парламентарии возражали активнее других законодателей своего времени (за исключением английских) против попыток изменить законы и процедуры, касающиеся, в том числе, смертной казни и пыток. Неспособность французской монархии пойти по пути просвещенного абсолютизма возрастала с каждым днем. Свидетельством тому служило обострение проблем, связанных с тюремным заключением, виселицами, пытками, сохранением судейских привилегий. Нерешенность именно этих проблем препятствовала модернизации системы правосудия во Франции эпохи "Энциклопедии" и Общественного Договора.
В начале 70-х годов XVIII века Вольтер показывает блестящий пример борьбы с правовой традицией, с парламентскими "тиграми", против нарастания юридической энтропии, которая явилась результатом постоянных неудач проводимой во Франции политики реформ. Именно Вольтер в трогательном документе рассказал Беккариа обо всем, что он пытался сделать, чтобы отомстить за Ла Барра и его молодых друзей, казненных со средневековой жестокостью, на основании обвинения в святотатстве, глумлении над религией и высмеивании ее. Молодые офицеры стали жертвой архаичного обычая, не делающего различия между грехом и преступлением. Не случайно Вольтер рассказал именно автору книги "О преступлениях и
Наказаниях" о том, что он предпринимал, чтобы показать, к каким ужасным последствиям могло привести в любой момент той эпохи, даже в самой просвещенной стране, буквальное толкование средневековых обычаев. Беккариа поблагодарил, но не сделал ничего, чтобы поддержать фернейского патриарха. Он не был более расположен бороться и сражаться. Его книга в одиночку и самостоятельно продолжала бороться вместо него. Тот же Вольтер в разговоре с одним из своих итальянских визитеров Филиппе Мадзукелли 26 сентября 1770 года не мог не выразить своего восхищения миланским философом. "Скажите маркизу де Беккариа, что я несчастный семидесятисемилетний старик, что я стою одной ногой в могиле, что я хотел бы быть в Милане с единственной целью как можно скорее увидеть, узнать и восхититься тем, кем постоянно восхищаюсь здесь." В конце концов первые признаки изменений стали появляться. Но они исходили не от парижского парламента, а появились в провинции, в самых отдаленных уголках Франции, и прежде всего в Гренобле. Молодой друг и ученик философов Серван 1 ошеломил слушателей своей верой в реформы и выраженным во весь голос восхищением Беккариа. Из французской провинции в течение многих лет продолжа-
1 Жозеф-Мишель-Антуан Серван (1737-1807)-один из немногих представителей французского юридического сословия, отказавшихся от традиционного подхода к вершению правосудия.
В 1770 г. во Франции с новой силой разгорелась дискуссия вокруг книги Беккариа. Вновь в ход пошли доводы, которые уже приводил Факинеи (и разделял сам Дидро). К ним прибегли противники миланского маркиза, чтобы предпринять на страницах "Меркюр де Франс" новую атаку против основной идеи его книги, то есть против замены смертной казни принудительными работами: "Вы хотите, чтобы отменили смертную казнь и чтобы согласились заковать преступников и направить их на принудительные работы... Это означало бы открыть дверь безнаказанности, предоставить богатым и знатным право спокойно "совершать преступления... Ваша мягкость делала бы преступление притягательным. И в цепях остались бы только самые неимущие, лишенные средств, то есть, следовательно, те, кого, согласно вашим принципам, следовало бы простить в первую очередь".
Согласно французским критикам книги Беккариа преждевременный гуманизм и неуместное отпущение грехов были на руку власть имущим и богатым. Бедным, обездоленным еще нужна была защита, которая, как они объясняли в своих многочисленных публикациях, могла прийти лишь от сильной и, воз-
Можно, тиранической центральной власти. На защиту идей Беккариа встали итальянские сторонники идей Руссо и равноправия. В своей полемике с французскими оппонентами они подчеркивали, что смертная казнь - это несправедливость, которую нельзя больше терпеть. А все разглагольствования политического и социального плана в ее защиту ничего не стоили. Тезис о том, что снисходительность ведет к безнаказанности власть имущих и богатых, отвергался ссылкой на идею, которую Беккариа, углубив и расширив, заимствовал у Монтескье: терпимость способствует уменьшению количества преступлений. Менее жестокое общество должно порождать меньшее количество преступников. Мягкость наказания, следовательно, служила бы лучшей превентивной мерой. С другой стороны, характер принудительных работ можно было бы варьировать в зависимости от тяжести преступления. При этом подчеркивалось, что существование системы наказании, которые не уничтожали бы тех, кто совершает преступления, требует, разумеется, четко выверенных пропорций. И делался вывод социальной значимости: принудительный труд - это прекрасное средство, которым могли бы воспользоваться реформаторы, чтобы изменить соотношение между преступностью и различными классами общества.
Социальный аспект проблемы послужил поводом для крупного французского писателя и просветителя аббата Мабли включиться в полемику. Он подошел к
Ее рассмотрению не с точки зрения привилегированных, а с позиции обездоленных, для которых принудительный труд представлял лишь другую форму их повседневного и привычного образа жизни. Против принудительного труда аббат Мабли выдвинул самое серьезное возражение, которое во Франции и Европе еще более усилило ощущение того, что лишь в ином обществе возможны наказания, отличные от тех, что XVIII век унаследовал от правовых традиций средневековья. Напрасно было браться за реформы тюрем и наказаний, пока не возьмет верх равноправие. В своей книге "О законодательстве, или основы законов", опубликованной в 1776 году, Мабли вновь выносит эту проблему на обсуждение. Один из персонажей этой книги настаивал на ответственности общества за жестокость, непоследовательность, бесполезность репрессий. Другой полностью принимал эту радикальную критику: "Когда я вижу законодателя и судей, вооруженных шпагой, я чувствую в себе тайное возмущение, как будто не я являюсь более хозяином. Кто дал им это губительное право?" Но этого негодования было недостаточно. Виноваты были не судьи и даже не законы. Виновато было само общество, которое делало каждого защитником собственности и как следствие этого "фактически вынуждало быть варваром". "Преступления и наказания" находились в прямой зависимости от неравноправия, порожденного привилегиями, но не объяснялись им, ибо само понятие неравноправия было вторичным, уходящим
Корнями в идею собственности. И поэтому-то стремление гуманистов заменить смертную казнь принудительными работами представлялось в ложном свете и казалось тщетным и бесполезным. Кому нужен был "этот прекраснодушный гуманизм, которым они кичились". Они не понимали, что тяжелый труд и лишения, которыми собирались наказывать преступников, уже стали судьбой для значительного большинства людей. С этой точки зрения следовало рассматривать все виды репрессий от тюрьмы до виселицы, от пытки до каторги. Бессмысленно было надеяться реформировать их по-настоящему.
Однако Вольтер, как бы возражая против подобных доводов, уже на пороге смерти вновь подчеркнул необходимость раз и навсегда решить эту проблему, позаботившись как можно скорее о реформе уголовного законодательства своей страны. Его рассуждения на эту тему в книге "Цена правосудия и гуманности" отмечены печатью вдохновения, что всегда было характерно для его деятельности, протекавшей параллельно и одновременно с деятельностью Беккариа. В противоположность Мабли, являясь представителем другого направления французских реформаторов, Вольтер дал совершенно иную интерпретацию идей Беккариа, хотя и с присущей его характеру склонностью к утопии.
Целое десятилетие границы дискуссии остались такими, какими их очертили Мабли и Вольтер. Одни заострили внимание на вопросах собственности и
Структуры общества. Другие, как, например, Кондорсе, добивались практического выполнения постулатов Вольтера о терпимости и рационализме. Проследить трудный путь тех и других означало бы переписать историю последних попыток реформы накануне революции и надежд, которые она породила в самом начале. И в этом смысле эхо идей Беккариа достигло самого сердца умственной и этической стороны жизни эпохи. Однако в том, что касается повседневной реальной французской действительности того периода, трудно избавиться от ощущения: было уже поздно. Все устремилось к великой драме революции.
Тем не менее эхо Беккариа было услышано в национальном собрании Франции при обсуждении в 1791 году нового уголовного кодекса. Депутаты проявляли умеренность в данном вопросе и отчаянно боролись против смертной казни и судебного варварства Максимилиана Робеспьера. Имя Беккариа становится ангелом-хранителем тех, кто стремился к реформам и справедливости. Его имя и идеи не обошли стороной важнейший кодекс 1791 года.
Затем казалось, что на какое-то время идеи Беккариа и его книга были забыты в результате бурного развития революции. Пришел террор. Однако спустя несколько лет интерес к Беккариа возникнет вновь в связи с оживлением интеллектуальной жизни, повлекшим за собой обращение к философии и просветительским идеям. И этот интерес не исчезает и поныне.
В Англии ситуация отличалась от французской коренным образом. Чтобы обнаружить связь между дискуссиями во Франции и Великобритании следует сослаться, прежде всего, на переписку Дидро с художником и писателем Аланом Рамсеем, находившемся на перепутье бурлящих французских идей и формировавшегося шотландского просвещения, которое приобрело особое значение в последние десятилетия восемнадцатого века. Рамсей тоже не мог согласиться с полной отменой смертной казни, хотя и занимался проблемой судебных ошибок. Груз традиций и занятие общественной деятельностью помешали ему подняться до уровня Беккариа. Эмпиризм, недоверие и враждебное отношение к любого рода абстракции, а фактически и к любому посягательству на освещенные веками традиции и условности не позволяли этому художнику согласиться со всем тем новым, что содержалось в произведении Беккариа. Ему представлялось утопией то, что для других было революционной программой пересмотра уголовного права: "Все умозрительное творчество, такое как "О преступлениях и наказаниях," относится к категории "утопий", республик "а ля Платон" и других политических идеалов, которые хорошо показывают дух, гуманизм и широту души авторов, но которые никогда не имели и никогда не будут иметь никакого актуального и реального влияния на действительное положение дел..." Когда первый переводчик книги Беккариа на английский язык закончил свою работу и издал ее в 1769
Году в Лондоне, ему не трудно было заметить, что она непосредственно отражает английскую действительность, и что бесполезно было бы пытаться убеждать себя в обратном доводами о том, что речь идет о произведении, пришедшем из мира слишком далекого и отличного от Великобритании. "Содержание в долговых тюрьмах, омерзение и ужас наших тюрем, жестокость надсмотрщиков и вымогательство судейских чинов" были уже сами по себе слишком красноречивыми доказательствами того, что в Англии следовало бы провести судебную реформу. Ко всему этому, - продолжал он, - можно добавить печальное наблюдение, что преступников, приговариваемых к смерти, в Англии значительно больше, чем в любой другой европейской стране".
В 1948 году в Лондоне вышла блестящая книга Леона Радзиновица "Движение к реформе". Она представляет собой не имеющий аналогов в истории современного права пример, когда автор скрупулезно исследует историю возникновения исковых формуляров в тесной связи с прецедентами, лежащими в их основе, законы и их применение. В своей книге автор собрал и изучил многочисленные свидетельства и документы о проникновении идей Беккариа на Британские острова, о вызванной ими реакции и о том влиянии, которое они медленно и постепенно оказывали на законодательство Англии. Глубже, гораздо глубже, чем может сперва показаться, было влияние Беккариа на самого видного теоретика английского
Права восемнадцатого века Уильяма Блэкстона. Точно так же книга "О преступлениях и наказаниях" подтолкнула к размышлениям Самуэля Ромилли 1, которому в начале следующего столетия удалось все-таки добиться существенного изменения английского уголовного законодательства. А Иеремия Бентам, основатель философии утилитаризма, под влиянием этой книги стал одним из крупнейших английских реформаторов на рубеже XVIII и XIX веков. Идеи Беккариа оказали сильное влияние и на Уильяма Годвина, одного из самых известных английских утопистов. Это влияние прослеживается в его труде "Исследование политической справедливости".
В целом следует подчеркнуть, что книга Беккариа во многом способствовала интенсивному обмену идей между Британскими островами и континентом, между Лондоном, старыми университетами, Шотландией и Италией восемнадцатого века.
Отправимся теперь по следам Беккариа на Пиренейский полуостров. Книга "О преступлениях и наказаниях" проникала туда в благоприятной обстановке между 1764 и 1777 годами, когда Пабло Олавидес, Педро Родригес де Кампоманес, Педро Пауло де Аранда - основные представители реформаторства эпохи Карла III - постепенно заставили инквизицию
1 Самуэль Ромилли (1757-1818) родился в семье эмигрировавших в Англию гугенотов. Один из крупнейших реформаторов английского уголовного права.
Спрятать когти, и оказали поддержку колониальной, сельскохозяйственной и культурной программе Испании. Одновременно они стремились добиться разрешения на опубликование перевода книги Беккариа. И хотя на испанском языке в 1777 году книга "О преступлениях и наказаниях" была осуждена мадридской инквизицией, это не помешало идеям Беккариа покорить столицу и испанскую провинцию.
В швейцарских кантонах книга Беккариа подвигла сторонников идей Руссо из правящего класса и писателей-космополитов не на осторожные административные реформы и взвешенные попытки устранить обломки прошлого, а на проявление поэтической и духовной восторженности и юношеской преданности в первую очередь делу создания новой личности. Из Берна осенью 1765 г. приходит официальное признание, и Беккариа довольно быстро устанавливает со швейцарцами прочные связи, пытаясь понять, насколько моралистский дух этой страны соответствовал его собственным идеям, навеянным учением Руссо о добродетели, и насколько были близки по духу Академии Пуньи появлявшиеся тогда в Швейцарии и Германии патриотические общества, которые ратовали за моральное обновление, приносящее эстетическое наслаждение. Разумеется, и в Швейцарии эти возвышенные устремления сталкивались с суровой реальностью, полной несправедливости, нищеты, насилия и невежества. История швейцарской судебной реформы, трудности и препятствия, с которыми она
Столкнулась, доказывает нам это. И все же не бесполезно привести строки из письма к Беккариа одного из членов швейцарского "общества морали". Они доносят до нас отголоски того протестантского энтузиазма, который книга "О преступлениях и наказаниях" сумела породить и там. "Вот истинный голос человечества, который вы донесли до нас. Неужели, исходя из ваших уст, этот голос сможет возбудить во всей Италии благородный энтузиазм, который охватывает вас, и мы увидим, как итальянцы искупят грехи своих предков. Они обездолили и поработили людей, а вы, вы защищаете их права, ваши права; вы приближаете тот час, когда на земле воцарятся свобода и счастье."
Дания и Швеция тоже приняли участие в сплетении венка вокруг книги "О преступлениях и наказаниях". Рамки статьи не позволяют коснуться проблемы влияния идей Беккариа и на английские колонии в Америке, куда они дошли вместе с идеями Вольтера, где Джефферсон долго размышлял над книгой "О преступлениях и наказаниях". Идеи Беккариа проникли глубоко и в испанские колонии в Южной Америке, и в Польшу, куда эта книга попала в тот период, когда Станислав Август 1 пытался создать государство, способное выжить под нарастающим давлением соседних стран.
1 Станислав II Август Понятовский (1732-1798) последний польский король. Взошел на престол при содействии Екатерины II.
Что касается России, то Екатерина II сразу же заинтересовалась личностью того, кого она считала флорентийским аббатом. Она была убеждена, что именно он был тем человеком, который способен помочь ей в попытках усилить просветительский аспект ее внутренней политики. В итоге Екатерина II стала в своем "Наказе" "плагиатором" того, что Беккариа написал об уголовном праве. Рядом с императрицей уже были люди из высшего света, которым идеи Беккариа проникли глубоко в душу. Ту моральную свободу, которую они искали тогда в масонстве, они обрели в его книге "О преступлениях и наказаниях". Беккариа оторвал их от окружавшей и тяготившей роскоши и впервые обратил внимание на реальные проблемы и ответственность за их решение. Достаточно беглого взгляда на развитие российской истории последующих десятилетий, чтобы убедиться в благотворном влиянии идей Беккариа. Для детей и внуков этих людей книга "О преступлениях и наказаниях" станет одной из тех, что привели их затем к декабризму. К книге Беккариа обратится и Салтыков-Щедрин, когда в 1848 году он будет сослан за социалистические и фурьеристские идеи.
И наконец, вновь в Италию, которая завершает путешествие с Беккариа по восемнадцатому веку. Он умер в 1794 году. Его дочери в Париже окажут почтение те, кто тогда возвращался из Ломбардии с войны. Труд просветителей, реформаторов, миланских писателей и правителей рассматривался теперь в свете
Подготовки и создания предпосылок к революции, которая наконец свершилась. В этом же свете виделись и оставшиеся в живых представители поколения "Кафе". Пьетро Верри, забыв о былом соперничестве и померкшей враждебности, предлагал миланскому муниципалитету установить памятник великому Беккариа. Он был воздвигнут Кановой 1 на средства всех итальянцев среди миланской равнины, на вечную память о "друге человечества". Противоречия, внутренняя напряженность, которые составляли жизнь шедевра Беккариа, казалось, были забыты. Сложные дискуссии, которые принесли автору европейское признание, померкли в лучах его славы. Эпоха Беккариа действительно закончилась. Но его книга и ее идеи продолжают жить, и через двести лет после смерти автора. -
Франко Вентури
Перевод Черданцева Г.В.
1 Антонио Канона (1757-1822) - известный итальянский скульптор.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Чезаре Беккариа родился в Милане 15 марта 1738 г. Он был старшим сыном маркиза Джованни Саверио и Марии Висконти ди Салечито в знатной и зажиточной, если не сказать богатой семье, с многочисленной родней среди мирян и служителей церкви. Его раннее детство прошло в стенах фамильного дворца на улице Брера, а затем, в возрасте между восемью и шестнадцатью годами, он учился в фарнезианском иезуитском колледже в Парме. "Фанатичным" назовет он свое образование. Школьные годы сделали
Его замкнутым, ранимым и постоянно находящимся в состоянии пассивной самозащиты. Уже в Парме начали проявляться его ранние и блестящие способности, особенно к математике и языкам. Закончив 13 сентября 1758 года университет в Павии, он окунулся в мир права.
После возвращения в Милан он ведет светский образ жизни. Однако глубокий духовный и интеллектуальный кризис привел его к разрыву с семьей и ее аристократическим окружением. Осенью 1760 года Ч.Беккариа влюбился в жизнелюбивую и непостоянную Терезу де Бласко. Несмотря на возражения семьи, он проявляет настойчивость, стремясь добиться своего; родительские угрозы придали его любви твердость и независимость. Власти утвердили это бракосочетание. После труднейшего периода своей жизни Чезаре с помощью Пьетро Верри в 1762 году мирится с семьей.
В то же самое время двадцатилетний маркиз увлекся философами и посвятил себя полностью идеям просветителей, читая Монтескье, Гельвеция, Бюффо-на, Дидро, Юма, Даламбера, Кондильяка; Руссо он ставил превыше всего. Восхищение Просвещением побудило его принять участие в деятельности группы молодых людей, сплотившихся вокруг Верри в Академии Пуньи, а затем и в редакции журнала "Кафе". В 1762 году в издательстве В.Джунтини в Лукке вышла его первая книга "О недостатках денежной системы в миланском государстве и средствах к ее исправле-
Нию". Она вызвала оживленную полемику. В живой атмосфере молодых единомышленников, собиравшихся в доме Берри, Ч. Беккариа между мартом 1763 и началом 1764 создал свой шедевр "О преступлениях и наказаниях". Книга вышла в июле 1764 года в издательстве Кольтеллини в Ливорно.
Некоторое время дружба с братьями Верри и коллегами по сотрудничеству в редакции "Кафе" поддерживали в Беккариа дух творческого энтузиазма. К этому периоду относятся его работы "Попытки анализа контрабанды", "Наброски о стиле" и "Наброски о запахах". В 1766 году закрывается журнал "Кафе". Осенью того же года во время поездки в Париж на родину философов, которая должна была прославить Ч. Беккариа, его вновь охватывает духовный кризис. И он, раб своей болезненной чувствительности и привязанности к семье, бросил все и преждевременно вернулся в Милан. Это вызвало иронию французов, всеобщее удивление, безразличие жены и суровое осуждение П. Верри.
В 1767 году Ч. Беккариа отказывается от предложения Екатерины II перебраться в Россию. В 1768 году его назначают профессором "камерально-экономических" наук при Палатинской школе в Милане. Он произнес вступительную речь, сразу же опубликованную 9 января 1769 года. В 1770 году в Милане выходит его "Исследование о природе стиля" - часть глубокого исследования о цивилизации, которой он всегда восхищался. Плодом его усердного преподава-
Ния стали блестящие страницы "Основ государственной экономики", которые были опубликованы П. Кустоди лишь в 1804 году.
После двух лет преподавания 29 апреля 1771 года он был назначен членом Высшего экономического совета Ломбардии, в котором он занимался продовольственными вопросами. В 1778 году он становится региональным представителем казначейства и членом делегации по реформе денежной системы. Он стал настолько высокопоставленным чиновником и вел столь однообразную и монотонную жизнь, что его не отвлекла даже смерть в 1774 году возлюбленной жены, на месте которой через сорок дней оказалась новая подруга - Анна Барбо. Ничем не прерываемая и спокойная работа высокопоставленного чиновника исполнялась им с усердием и была плодотворной. Он отдавал ей всю свою душу и умение.
«О преступлениях и наказаниях»
Беккариа открывает свою книгу гневным описанием запутанного законодательства того времени, представлявшего собой туманную компиляцию изданных на протяжении веков законов, с трудом увязывающихся друг с другом. Развивая тему европейского Просвещения - борьбы с традицией и с прошлым, Беккариа говорит о радикальном характере изменений, затронувших различные социальные сферы, в особенности экономику; о том, как ветер новых идей сметает устаревшие традиции везде, но не в сфере уголовного права, которое по-прежнему остается в полнейшем запустении.
Фундамент, на котором автор возводит свои идеологические построения, заключается в основополагающей концепции доктрины Просвещения - Социальном контракте. Общество базируется на изначальном соглашении, согласно которому индивид добровольно жертвует в пользу коллектива частью своей личной свободы. Эти “жертвы” суммируются и составляют в итоге суверенитет, которым обладает и распоряжается государство. Пример:
“...люди, раньше независимые и жившие в одиночку, объединились в общество, устав от постоянных войн и бесполезности свободы, в сохранности которой нет никакой уверенности”
Продолжая свою мысль, Беккариа заявляет, что государство обязано защищать собственный суверенитет, являющийся хранилищем личных свобод, от посягательств отдельных лиц, пытающихся взять обратно свою часть свобод. Отсюда вытекает необходимость наказаний и право монарха карать за преступления.
“Только необходимость заставила людей уступить часть своей собственной свободы, посему очевидно, что всякий желает положить в общее хранилище возможно меньшую ее долю, - ровно столько, сколько требуется, чтобы обязать других защищать себя. Совокупность этих наименьших долей образует право наказания”
Право наказания вытекает из обязанности монарха защищать возникшее на основе соглашения общественное объединение, в интересах входящих в него индивидов. Из этих принципов, утверждает Беккариа, следует бесспорная прерогатива законов устанавливать наказания за совершенные преступления, и законодателем не может быть никто иной, кроме государя, поскольку именно он представляет собой все общество. На судью, являющегося частью общества, возлагается обязанность применять на практике закон, не имея возможности ужесточать предусмотренные в законе наказания. Задача судьи заключается исключительно в том, чтобы удостоверить факт нарушения отдельными индивидами общественного соглашения.
“Судье не усваивается даже власть интерпретировать уголовные законы, по той же причине, что он не является законодателем”.
Беккариа в своем труде постоянно возвращается к возможности нарушения отдельными лицами изначального соглашения, оставляя за ними исключительные права. Он останется до конца убежденным сторонником идеи просвещенного правления, благодаря действительной эффективности реформ, проводимых австрийской короной в миланском государстве. В Ломбардии сотрудничество просветителей и власти было не призрачной иллюзией, но реальностью.
Поправки, внесенные Беккариа в привычный ход мысли, были весьма серьезны: благодаря теории общественного соглашения, преступление больше не является прегрешением против Бога, но нарушением общественно принятой договоренности, а следовательно - ущербом, нанесенным обществу. Продолжая, Беккариа приводит классификацию преступлений, от самых тяжелых, разрушающих самое общество, до самых мелких, наносящих незначительный вред отдельным его представителям.
“Некоторые преступления моментально разрушают общество или тех, кто его представляет; другие ущемляют личную безопасность гражданина, создавая угрозу его жизни, имуществу или чести; иные же противны тому, к чему каждого обязывает закон или от чего удерживает, исходя из соображения общественного блага”.
Следовательно, наказания не могут быть одинаковыми за любые преступления, но должна быть определенная соразмерность, поскольку цель наказания заключается не в каре для преступника и не в принудительном искуплении им совершенного греха, а в том, чтобы воспрепятствовать виновному вновь нанести вред согражданам и удержать других от совершения того же. Беккариа также полагает, что разумная мера наказания за совершенное преступление может стать сдерживающим от совершения других преступлений фактором.
“Если за два преступления, наносящие различный вред обществу, назначается одинаковое наказание, то отсутствуют побуждения, препятствующие совершению более значительного преступления…”
Он доказывает полную бесполезность смертной казни для общества: если цель любого наказания заключается в удержании индивидов от совершения преступления, то жестокое зрелище приведения в исполнение смертного приговора не достигает желаемого результата. Не суровость наказания, продолжает Беккариа, а его продолжительность оказывает наибольшее влияние на души людей. Зрелище смертной казни может вызывать у присутствующих негодование, сострадание или ужас, но эти чувства и впечатления вскоре забудутся, в то время, как постоянное, год за годом, напоминание, в лице людей, выплачивающих трудом на благо общества нанесенный в результате совершения преступления ущерб, намного сильнее воздействует на человеческую совесть и удерживает граждан от совершения действий, которые могут заставить их самих влачить столь жалкое существование.
“Наиболее крепкой уздой, удерживающей от совершения преступлений, является не ужасное, но мимолетное зрелище казни злодея, а длительный и печальный пример человека, лишенного свободы и превращенного в тягловую скотину, возмещающего своим трудом вред, нанесенный им обществу”.
Подтверждением его теории, считает Беккариа, может служить история: за века зрелище жестоких сцен казни не смогло удержать людей от совершения преднамеренных преступлений.
Несмотря на жесткую позицию относительно того, что наказание не должно никогда становиться местью за нанесенное обществу зло, автор все же приводит одно исключение из правила. На практике он допускает и даже считает смертную казнь необходимый, если подсудимым является государь, не исполняющий свой долг по отношению к подданным. В этом случае они получают право наказать монарха.
Неприемлемы, утверждает Беккариа, пытки обвиняемого во время суда над ним, поскольку, таким образом, наказание осуществляется еще до того, как будет доказана его виновность. Когда еще есть сомнение в том, действительно ли был нанесен вред обществу, оно не может лишить подсудимого своего покровительства:
“Не новой является следующая дилемма: преступление доказано или не доказано; если доказано, то за него можно назначить только то наказание, которое предусмотрено законом, и пытка является бесполезной, поскольку в этом случае не требуется признания преступником собственной вины; если же преступление не доказано, то нельзя истязать невиновного, коим по закону считается всякий, чьи преступления не доказаны”.
Практика пыток может привести к еще более страшному злу: осуждению невинных и оправданию преступников. И действительно, физически здоровому и крепкому организму легче вынести муки, вызванные пыткой. Таким образом, если злодей наделен от природы крепким телосложением, у него есть шанс быть оправданным за отсутствием признания вины, в то время, как невиновный, но не обладающий крепким здоровьем и мускулатурой, вполне возможно признается в преступлении, которого он не совершал, только ради того, чтобы палач прекратил невыносимые мучения.
XIII глава “О преступлениях и наказаниях” также посвящена важности показаний свидетелей на судебном процессе. Каждый человек имеет право на дачу свидетельских показаний, пишет Беккариа, достаточным условием является психическая вменяемость свидетеля. Степень правдивости или ложности показаний легко проверить: достаточно оценить, насколько свидетель заинтересован в том, чтобы сказать правду или солгать.
“Степень доверия должна уменьшаться обратно пропорционально ненависти, дружеским или иным тесным связям, существующим между ним [свидетелем] и преступником”.
Беккариа также утверждает, что принятие окончательного решения не должно быть исключительно в компетенции одного судьи, и что, наряду с судьей, должно предусматриваться присутствие “заседателей”, выбираемых по жребию среди простых граждан. Он предлагает ввести судебную коллегию, члены которой в момент принятия решения должны руководствоваться исключительно “здравым смыслом, который более надежен, чем знания судьи, склонного всюду видеть преступников и все подгонять под искусственную схему, усвоенную им со студенческой скамьи”.
Согласно Беккариа, судебные заседания должны быть открытыми, именно свободный доступ публики на заседания суда является гарантом справедливости его работы.
После того как совершено преступление, и арестован гражданин, подозреваемый в совершении данного преступления, он по необходимости помещается под стражу. При этом предварительное заключение должно быть, по возможности, непродолжительным, а судебный процесс - проходить без проволочек. В противном случае, мы имеем дело с нанесением двойного ущерба: с одной стороны - обвиняемому, который находится в течение неоправданно долгого времени в томлении и мучительных сомнениях относительно своей судьбы; а с другой - обществу, поскольку чем больше временной промежуток, отделяющий преступление от наказания, тем меньше смысла в этом наказании, так как не достигается основная его цель. А цель наказаний, полагает автор, заключается в том, чтобы продемонстрировать человеческому сообществу печальные последствия преступных деяний, а следовательно, удержать других граждан от повторения этого губительного опыта.
Беккариа не уточняет, какова должна быть, согласно закону, максимальная продолжительность предварительного содержания под стражей, ограничиваясь призывом к ускорению судебных процедур в целом.
Очевидно, такая щепетильность Беккариа была продиктована его уверенностью в том, что лишая свободы гражданина, виновность которого не доказана, нарушаются гарантии общественного договора, пришедшего на смену естественному состоянию человека. И действительно, если общество берет на себя обязательство по защите прав отдельных граждан, то незаконный арест является ущемлением этих прав со стороны государства.
Энциклопедия юриста
Беккариа Чезаре (1738–1794)
Беккариа Чезаре (1738–1794)
БЕККАРИА (Beccaria ) Чезаре (1738–1794) - выдающийся итальянский юрист, гуманист и просветитель; родился и жил в Милане. После окончания юридического факультета занялся литературной деятельностью. В возрасте всего 25 лет, не будучи ни профессиональным юристом, ни университетским ученым-правоведом, Б. за 4 месяца написал книгу-памфлет "О преступлениях и наказаниях" (1764), которая и определила его место в истории политических учении, уголовного права и законодательства.
В своей книге Б. не только обличал, но и доказывал нерациональность жестокости, несправедливости и произвола феодального правосудия, убедительно раскрывал бессистемность и противоречивость законодательства современных ему государств Европы. Особое внимание он обращал на законы в области преступлений, наказаний и судебной процедуры. Книга Б. содержала страстный призыв к искоренению феодальных судебных порядков, при которых "царицей доказательств" объявлялось признание обвиняемого, полученное под пытками. При этом Б. доказывал, что жестокие и несправедливые формы феодального судопроизводства неэффективны, поскольку пытками легче вырвать «признание» у невиновного, чем у закоренелого преступника.
В противовес этому Б. изложил принципы, на которых следовало бы основывать гуманное, справедливое и в то же время рациональное и эффективное уголовное законодательство. Б. призывал к установлению равенства всех граждан перед законом, прежде всего путем отмены привилегий дворянства и духовенства (сам Б. принадлежал к аристократическому обществу, носил титул маркиза). Б. настаивал на том, что только закон может определять круг преступных деяний и что виновный может быть приговорен только к тому наказанию, которое ранее было установлено законом. При этом закон должен соразмерять тяжесть преступления и наказания, а число деяний, влекущих за собой уголовную репрессию, должно быть сокращено до "разумного минимума" прежде всего путем отмены наказаний за ересь, колдовство и т. п. Наказанию следует подвергать только действия, а не слова или мысли людей: тяжесть наказания определяется тем вредом, который причинен "общественному благу".
Б. призывал к постепенному смягчению наказаний, но с тем, чтобы оно неотвратимо следовало за преступлением. В своей книге Б. привел ряд аргументов в пользу отмены смертной казни, которые используются и поныне: как показывает "опыт веков", она не останавливает преступников, уступает как средство устрашения зрелищу пожизненного рабства, ожесточает нравы, подавая людям пример жестокости, и т. п. (В конце своей жизни, будучи членом комиссии по реформе Уголовного кодекса в Ломбардии, Б. в одном из документов привел еще один аргумент против смертной казни - невозможность исправить судебную ошибку.) Хотя в своей книге Б. не потребовал немедленной и полной отмены смертной казни и даже допускал возможность ее применения при чрезвычайных обстоятельствах, в сознании и его современников, и последующих поколений его книга по справедливости расценена как первое исторически значимое выступление против смертной казни, положившее начало движению аболиционистов - сторонников ее отмены.
В книге Б. вопросы уголовного права и процесса рассматриваются в тесной связи: он делал последовательные выводы из презумпции невиновности, высказывал интереснейшие мысли о правах обвиняемого, о достоверности показаний свидетелей и т. п. При этом он доказывал, что соблюдение законов при расследовании и судебном разбирательстве содействует установлению истины и наказанию виновного.
Особое внимание Б. уделял проблеме предупреждения преступлений, исходя из сформулированного им принципа: "Лучше предупреждать преступления, чем наказывать за них". В этих целях он считал сугубо важным просветительство и воспитание уважения к закону.
Помимо содержательной стороны книги Б. необходимо отметить и ее форму. Небольшая по размеру книга написана стилем, не уступающим лучшим образцам европейской прозы XVIII в., - лаконичным и образным, рассчитанным на то, чтобы оказать максимальное воздействие и на разум, и на чувства читателя. Под ее непосредственным влиянием (в XIX в. она была переведена более чем на 25 языков) в ряде государств тогдашней Европы были отменены либо ограничены в применении пытки подозреваемых и смертная казнь, в особенности в ее наиболее жестоких формах. Книга Б. наряду с трудами Монтескье, Вольтера, энциклопедистов вошла важной составной частью в основной идеологический фонд Просвещения XVIII в., подготовившего общественное сознание к необходимости ликвидации феодальных порядков, к эпохе революций конца XVIII в. Влияние книги Б., прямое или опосредованное, остается неизменным на протяжении уже более двух веков: история уголовного права и правосудия, да, пожалуй, и других правовых наук, не знает труда, по силе и длительности своего воздействия равного книге "О преступлениях и наказаниях".
В истории уголовного права Б. нередко рассматривается как один из первых представителей или основоположников «классической» школы в уголовном праве. В действительности наряду с Монтескье и другими просветителями и гуманистами XVIII в. он был лишь предшественником «классической» школы: его место в истории уголовного права радикально отличалось от его последователей-"классиков". Б. придавал решающее значение проблеме причин преступности, а не абстрагировался от нее; он выступал с критикой существующего законодательства и системы правосудия, а не с апологией их; он не видел необходимости в доктринальном изучении и комментировании отдельных правовых норм и институтов, чем десятилетиями занимались «классики». Вместе с тем многие принципы уголовного права, сформулированные Б., были восприняты «классической» школой уголовного права, хотя и в излишне юридизированной форме.
Книга Б. оказала значительное влияние на развитие науки уголовного права и судопроизводства в России. В "Наказе комиссии о составлении проекта нового уложения" русской императрицы Екатерины II (составлен в 1766–1767 гг., т. е. спустя 2–3 года после первой публикации книги Б.) содержалось 114 статей, переписанных из книги Б. Правда, ни переписанные мысли Б., ни содержание «Наказа» в целом не оказали существенного влияния на развитие российского законодательства, если не считать постепенной отмены пыток подозреваемых. В то же время книга "О преступлениях и наказаниях" послужила полезнейшим наставлением при подготовке Судебной реформы 1864 г. О неизменном интересе русской юридической общественности к книге Б. свидетельствует то, что новые ее переводы, часто сопровождаемые подробными комментариями, выходили в свет 6 раз: впервые в 1803 г. и в последний раз - в 1939 г. Один из этих переводов принадлежал С.И. Зарудному - видному деятелю Судебной реформы 1864 г.
Лит.:
Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях/Пер. М.М. Исаева . М., 1939;
Решетников Ф.М. Беккариа. Из истории политической и правовой мысли. М.,1987.
Решетников Ф.М.
Из книги Энциклопедический словарь (Б) автора Брокгауз Ф. А. Из книги 100 великих архитекторов автора Самин ДмитрийАЛЕЙЖАДИНЬЮ (1730 или 1738-1814) С развитием всего бразильского искусства неразрывно связано творчество мулата из капитании Минас-Жераис Антониу Франсиску Лисбоа, прозванного Алейжадинью, то есть «Маленький калека», потому что в годы расцвета его таланта он болел все
Из книги 100 великих врачей автора Шойфет Михаил СемёновичМАТВЕЙ ФЕДОРОВИЧ КАЗАКОВ (1738-1812) Творчество Казакова – значительнейшее явление в русской архитектуре. Начав свою деятельность в пору становления русского классицизма, он стал одним из замечательных его представителей, создал свое, оригинальное направление, связанное
Из книги Большая Советская Энциклопедия (БА) автора БСЭБургав (1668–1738) Несмотря на то что выдающийся врач и химик ван Гельмонт, авторитет которого был особенно велик, приводил подробное описание им самим произведенного опыта превращения ртути в золото и серебро с помощью ничтожного количества «философского камня», Шталь в
Из книги Большая Советская Энциклопедия (БЕ) автора БСЭГийотен (1738–1814) К некоторым историческим личностям судьба крайне несправедлива: в памяти людской их имена связываются с позорными делами, в которых они не повинны. К таким деятелям принадлежит французский врач Гийотен. Роковое недоразумение соединило его имя с кровавым
Из книги Большая Советская Энциклопедия (ВЕ) автора БСЭ Из книги 100 великих скульпторов автора Мусский Сергей Анатольевич Из книги 100 великих казаков автора Шишов Алексей Васильевич Из книги Генерал-фельдмаршалы в истории России автора Рубцов Юрий ВикторовичАлейжадинью (1730 или 1738–1814) Одной из высших точек развития всего бразильского искусства явилось творчество мулата из капитании Минас-Жераис Антониу Франсиску Лисбоа, прозванного Алейжадинью, то есть «Маленький калека», потому что в годы расцвета его таланта он болел всё
Из книги 100 знаменитых москвичей автора Скляренко Валентина Марковна Из книги Новейший философский словарь автора Грицанов Александр АлексеевичФёдор Петрович Денисов (около 1738–1803) Генерал от кавалерии. Граф. Герой войн эпохи императрицы Екатерины II ВеликойТочная дата его рождения неизвестна. Родился Денисов в старинной донской станице Пятиизбянской (ныне посёлок Пятиизбянский Волгоградской области). За свой
Из книги Большой словарь цитат и крылатых выражений автора Из книги Всемирная история в изречениях и цитатах автора Душенко Константин ВасильевичБаженов Василий Иванович (род. в 1737 или 1738 г. – ум. в 1799 г.) Знаменитый русский художник-архитектор, теоретик архитектуры, академик (1765 г.) и вице-президент Санкт-Петербургской академии художеств (1799 г.), один из основоположников классицизма. Многое сделал для сохранения
Из книги автораНАРБУТ Казимир (1738-1807) - представитель эклектического направления в философии эпохи Просвещения в Беларуси и Литве. Учился в пиарской школе в Щучине, затем в Любешовском новициате и пиарском коллегиуме в Дубровице. С 1759 - в Виленскои пиарском коллегиуме, около четырех лет
Из книги автораБЕККАРИА, Чезаре (Beccaria, Cesare, 1738–1794), итальянский юрист 157 Не в жестокости, а в неизбежности наказания заключается один из наиболее эффективных способов предупредить преступления. «О преступлениях и наказаниях» (1764), XXVII; здесь и далее пер. Ю. Юмашева? Отд. изд. – М., 2000, с.
Из книги автораБЕККАРИА, Чезаре (Beccaria, Cesare, 1738–1794), итальянский юрист34Счастлив народ, который не имеет истории.«О наказаниях» (1764), введение? Maloux, p. 249Еще раньше у Бенджамина Франклина: «Счастлив народ, благословенно столетие, история которого незанимательна» («Альманах бедного Ричарда»,
§ XVI O ПЫТКЕ
У большинства народов жестокие пытки, которым подвергается обвиняемый во время процесса, освящены обычаем. Применение пыток преследует различные цели: во-первых, чтобы заставить обвиняемого признаться в совершенном преступлении, во-вторых, чтобы он объяснил противоречия в своих показаниях, в-третьих, чтобы назвал сообщников, а также ради некоего метафизического и труднопостижимого очищения. *Наконец, обвиняемого пытают за другие преступления, которые могли
быть им совершены, но которых ему не инкриминируют.*
Никто не может быть назван преступником до вынесения приговора суда. Общество также не может лишить его своей защиты до тех пор, пока не принято решение о том, что он нарушил условия, которые ему эту защиту гарантировали. Таким образом, какое другое право, кроме права силы, наделяет судью властью наказывать гражданина до того, как установлен факт его виновности или невиновности? Не нова следующая дилемма: доказано преступление или нет. Если доказано, то оно подлежит наказанию исключительно в соответствии с законом, и пытки излишни, так как признание обвиняемого уже не требуется. В случае, если нет твердой уверенности в том, что преступление совершено, нельзя подвергать пытке невиновного, ибо, согласно закону, таковым считается человек, преступления которого не доказаны. Кроме того, было бы нарушением всех норм требовать от человека, чтобы он был одновременно и обвинителем самому себе, и обвиняемым, чтобы истина добывалась с помощь физической боли, как будто она коренится в мускулах и жилах несчастного. Такой подход - верное средство оправдать физически крепких злоумышленников и осудить слабых невиновных. Таковы роковые недостатки этого так называемого критерия истины, достойного каннибалов, который даже римляне, сами варвары во многих отношениях, применяли только к рабам, жертвам
чрезвычайно превозносимой, но жестокой воинской доблести.
Какова же политическая цель наказания? Устрашение других людей. Но что следует думать о тайных и неизвестных широкой публике истязаниях, к которым тиранические режимы обычно прибегают в отношении виновных и невиновных? Важно, чтобы ни одно раскрытое преступление не оставалось безнаказанным. Но что толку в задержании преступника, если совершенное им преступление остается неизвестным? Содеянное и неисправленное зло может быть наказано обществом в той мере, насколько оно пробуждает в других надежду на безнаказанность. Если верно, что число людей, уважающих законы из страха или в силу добродетели, больше, чем людей их нарушающих, то опасность подвергнуть пытке невинного возрастает по мере возрастания вероятности того, что при прочих равных условиях человек скорее исполнит закон, чем нарушит его.
Другим нелепым основанием для пытки служит очищение от бесчестья, то есть человека, признанного по закону оскверненным, принуждают подтверждать доказательства своей чистоты вывихом собственных костей. Подобное недопустимо в XVIII веке. Как можно верить в то, что физическая боль способна очистить от бесчестия, которое является понятием чисто морального свойства. Но может быть, боль - это тигль, а бесчестие - физическое тело, содержащее примеси? Нетрудно обнаружить истоки этого нелепо-
го закона, поскольку даже нелепые традиции, которым следует целый народ, всегда являются в той или иной мере результатом общепринятых и почитаемых этим народом представлений. По-видимому, в основе такого обряда очищения лежат религиозные и духовные идеи, которые таким вот образом трансформировались в сознании людей и целых народов в течение веков. Непогрешимый постулат веры гласит, что грехи наши, порожденные человеческой слабостью и не заслужившие вечного гнева Всевышнего, подлежат очищению огнем, непостижимым для земных существ. В наши дни бесчестье стало светским грехом. И почему тогда нельзя освободить человека от мирского греха пыткой, подобно тому как огонь и боль очищают от грехов духовных и нравственных? Я полагаю, что признание обвиняемым совершенного преступления, которое требуется в некоторых судах, как необходимое условие для его осуждения, имеет аналогичные корни, поскольку признание кающихся грешников является неотъемлемой частью религиозных обрядов в пенитенциарных судах, где совершается таинство очищения от грехов. Вот так люди злоупотребляют самым истинным светом Божественного откровения. А так как в эпоху невежества Божественное откровение - единственный источник света, покорное человечество обращается к нему по всякому поводу и использует самыми нелепыми и самыми неподходящими способами. Но бесчестие - это такое чувство, которое не подвластно ни закону, ни разу-
му, а лишь общественному мнению. Сам факт применения пытки является оскорблением чести и достоинства ее жертвы. Таким вот способом позор бесчестия смывается бесчестием.
Третьим основанием для применения пытки к подозреваемому в преступлениях служат противоречия в его показаниях. Однако в данном случае не следует забывать, что неизвестность приговора, внушающее трепет одеяние и импозантность судьи, невежество, присущее в одинаковой мере почти всем, и виновным, и невиновным, также может стать вероятной причиной противоречивости, как показаний невиновного, умирающего от страха, так и преступника, который стремится выйти сухим из воды. Это тем более вероятно, что противоречия, столь свойственные людям в нормальной жизни, не могут не усилиться, когда человек теряет душевное спокойствие и полностью поглощен мыслью о спасении от приближающейся опасности.
Этот мерзкий способ добывания истины еще и поныне остается памятником древнего и дикого законодательства, когда испытание огнем, кипящей водой и вооруженными поединками назывались судом Божьим, как будто звенья непрерывной цепи явлений, берущей начало в первопричине, обязательно должны перепутываться и рваться в угоду легкомысленным человеческим поступкам. Единственное различие между пыткой и испытанием огнем и кипящей водой заключается в том, что исход первой за-
висит, по-видимому, от силы воли обвиняемого, а второго - от чисто внешних природных явлений. Но эта разница только кажущаяся, а не реальная. Дать правдивые показания под пыткой, причиняющей невыразимые страдания, столь же маловероятно теперь, как и прежде, когда подвергались испытанию огнем и кипящей водой. Всякое проявление нашей воли всегда пропорционально силе воздействия на наши чувства, поскольку воля от них зависит. Способность человеческих чувств к восприятию ограничена. Поэтому ощущение боли, охватив весь организм, может превысить предел выносливости подвергнутого пытке, и ему не останется ничего другого, как избрать кратчайший путь к избавлению от мучащих его в данный момент страданий. Следовательно, ответная реакция обвиняемого на пытку с неизбежностью будет такой же, как и при испытании огнем и кипящей водой. Чувствительный невиновный признает себя виновным, надеясь тем самым прекратить страдания. И таким образом стирается разница между виновными и невиновными с помощью именно того средства, которое как раз и призвано эту разницу выявлять. *Излишне было бы дополнительно иллюстрировать сказанное бесчисленными примерами того, как невиновные люди признавали себя виновными, корчась под пыткой от боли. Нет такой нации, такой эпохи, которые не давали бы подобных примеров. Увы, люди не меняются и не делают никаких выводов. Любой человек с кругозором, выходящим за пределы
повседневности, устремляется время от времени на обращенный к нему таинственный и смутный зов природы. Однако опыт, властвующий над разумом, его удерживает и внушает страх.* Исход пытки, следовательно, дело индивидуального темперамента и расчета. У каждого эти параметры разные, и прямо зависят от физической силы и чувствительности. Так что математический метод больше подходит для решения этой проблемы, чем судейское усмотрение. Основываясь на данных о силе мускулов и чувствительности нервной системы невиновного, можно рассчитать тот болевой предел, за которым этот невиновный вынужден будет признать себя виновным в совершении преступления.
Допрос обвиняемого производится с целью выявления действительного положения дел, но если выявить это трудно по внешнему виду, жестикуляции, выражению лица допрашиваемого, когда он спокоен, то эта задача еще более усложняется, когда страдания искажают весь его внешний облик, по которому иногда можно догадаться об истинном положении дел, даже помимо воли человека. Всякое насильственное действие спутывает и заставляет исчезнуть мельчайшие индивидуальные признаки предметов, с помощь которых иной раз правда отличается ото лжи.
Эти истины известны еще со времен древнеримских законодателей, когда пытки применялись лишь в отношении рабов, которые вообще за людей не
считались. Эти истины усвоены Англией. Ее научная слава, превосходство в торговле и богатстве над другими странами, и как следствие этого, ее могущество, примеры доблести и мужества не позволяют усомниться в доброкачественности ее законов. Пытка отменена и в Швеции 1. Она отменена и одним из мудрейших монархов Европы 2. Он возвел философию на престол и стал другом-законодателем для своих подданных. Он сделал их равными и свободными, зависящими только от законов. И это единственный вид равенства и свободы, которых разумные люди могут требовать при настоящем положении вещей. Пытка не признается необходимой в законах о военной службе, хотя войска рекрутируются большей частью из подонков общества, что, казалось бы, должно было бы сделать пытку для этого сословия более пригодной, чем для других сословий. Человеку, не учитывающему поразительную силу обычая, может показаться странным, что законы гражданские должны учиться гуманным методам правосудия у душ закоснелых от резни и крови.
1 По отношению к уголовным преступлениям пытка была отменена в Швеции в 1734 г. Ее полная отмена стала предметом новою декрета от 24 августа 1772 г. вскоре после государственного переворота, совершенного Густавом III (1746-1792 г.). И вероятно не без влияния книги Ч.Беккарии.
2 Король Пруссии Фридрих II (1712-1786 гг.) отменил пытку сразу после вступления на престол в 1740 г.
Наконец, осознанием этих истин начинают смутно проникаться и те, кто их не приемлет. Признание подсудимого, сделанное под пыткой, считается ничтожным, если не подтверждено обвиняемым под присягой после нее. Некоторые ученые и государства допускают возможность позорного повторного применения пытки до трех раз. Другие же государства и ученые оставляют это полностью на усмотрение судей. Так что из двух лиц, одинаково невиновных или одинаково виновных, более физически сильный и смелый будет оправдан, а более слабый и робкий - осужден на основании следующего рассуждения: "Я в качестве судьи должен был принять решение о том, кто из вас виновен в совершении некоего преступления. Ты - сильный, сумел выдержать боль, поэтому я тебя оправдываю. Ты - слабый, сдался, и я выношу тебе обвинительный приговор. Я понимаю, что признание, вырванное под пыткой, не имеет никакой силы. Но я вновь подвергну вас пытке, если вы не подтвердите своих прежних показаний".
Еще одно странное следствие, с необходимостью вытекающее из применения пыток, заключается в том, что невиновный поставлен в худшие условия, чем виновный. Ибо если оба подвергнуты пытке, то для первого любое решение судьи направлено против него: признание в совершенном преступлении повлечет его осуждение, а в случае непризнания он хотя и будет оправдан, но только после страданий от незаслуженной пытки. Для виновного же такое положение благоприятно уже по своей сути, так как, стойко вы-
держав пытку, он должен быть оправдан как невиновный. И тем самым он сменил себе большее наказание на меньшее. Таким образом, невиновный может только потерять, виновный же может и выиграть.
Закон, санкционирующий пытку, - это закон, который призывает: "Люди, терпите боль, и если природа заложила, в вас неистребимое чувство любви к самому себе, если она наделила вас неотъемлемым правом защищать самих себя, я порождаю в вас диаметрально противоположное чувство - героическую ненависть к самим себе и предписываю вам обвинять самих себя, говоря правду, даже когда будут разрывать вашу плоть и дробить ваши кости".
*Применение пыток связано с желанием выяснить, не замешан ли обвиняемый в других преступлениях, помимо тех, в которых он обвиняется: "Тебя обвиняют в одном преступлении, следовательно, не исключено, что ты виновен и в сотне других. Это сомнение меня тяготит. Я хочу рассеять его с помощью моего собственною критерия истины. Законы подвергают тебя пыткам, поскольку ты - преступник, поскольку ты мог бы быть преступником, поскольку я хочу, чтобы ты был им".*
Наконец, обвиняемого подвергают пытке, чтобы он назвал соучастников своего преступления. Но если доказано, что пытка - негодное средство для получения правдивых показаний, то каким образом она может помочь выявить соучастников, для чего также необходимо выявить истинное положение вещей?
Ведь человеку, обвиняющему самого себя, еще легче обвинить других. Справедливо ли подвергать пыткам людей за чужие преступления? Разве нельзя выявить соучастников с помощью показаний свидетелей и обвиняемого, с помощью улик и состава преступления, словом, всеми теми средствами, которые служат для доказательства виновности обвиняемого? Соучастники в большинстве случаев скрываются тотчас после задержания своего товарища. Сама неопределенность их судьбы осуждает их на изгнание и освобождает страну от опасности новых преступлений. В то же время наказание задержанного обвиняемого достигает своей единственной цели: удерживать с помощью страха других людей от совершения аналогичных преступлений.
§ XVII **O ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЕ
Было время, когда почти все наказания носили денежный характер. Преступления людей считались частью собственности государя, переходившей к нему по наследству. Покушение на государственную безопасность служили источником обогащения. Лица, которым было поручено охранять государственную безопасность, были заинтересованы в ее нарушении. Наказание, таким образом, являлось результатом тяжбы между казной (сборщиком денежных средств, присуждаемых в качестве наказания) и обвиняемым.
Это было гражданское дело, допускающее его оспоримость, скорее частное, чем публичное. Поэтому казна здесь наделялась другими правами, чем при спорах по публично правовым делам. Обвинения нарушителю также носили иной характер, нежели те, которые ему следовало бы предъявить в качестве примера для назидания другим. Судья был, следовательно, скорее адвокатом казны, чем объективным искателем истины, представителем казны, а не защитником и слугой закона. Но так как при данной системе признание в совершении правонарушений означало признание себя должником казны, - а именно это составляло суть уголовной процедуры того времени, - то признание в правонарушении, признание, сделанное в интересах, а не во вред казне, было и остается до сих пор (следствие всегда продолжительнее вызвавших их причин) центром, вокруг которого вращается весь механизм уголовного судопроизводства. Если подсудимый, несмотря на неопровержимые доказательства, откажется признать свою вину, то получит меньшее наказание, чем установленное, и не будет подвергнут пытке за другие преступления того же вида, которые мог бы совершить. Если же судье удастся добиться признания, то он становится полноправным хозяином тела обвиняемого и терзает его в соответствии с установленной процедурой с целью извлечь из него, как из благоприобретенной земельной собственности, максимальную выгоду. Если факт преступления доказан, то признание приобретает си-
лу основного доказательства. А чтобы сделать это более убедительным, его добиваются, причиняя жертве мучительную и доводящую до отчаяния боль, тогда как спокойного и объективного признания, сделанного вне суда и не омраченного ужасом процессуальных пыток, недостаточно для осуждения. Следствие и вещественные доказательства, проливающие свет на преступления, но не отвечающие интересам казны, во внимание не принимаются. Иногда преступник не подвергается пытке. Но это продиктовано не сочувствием к бедам и тщедушию преступника, а опасением возможной потери доходов этого существующего и поныне лишь в воображении и малопонятного учреждения. Судья становится врагом обвиняемого, человека, закованного в кандалы, ставшего добычей тоски, пыток и еще более ужасного будущего. Он не стремится к истине, а ищет преступление в самом обвиняемом, подстраивает ему ловушки и в случае неудачи считает себя оскорбленным, поскольку уверен в собственной непогрешимости, как и все люди. Судья компетентен решать вопросы о задержании на основании имеющихся улик, потому что человека сперва надлежит объявить виновным, чтобы он доказывал свою невиновность. Это называется обвинительном процессом. Так обстоит дело с уголовным судопроизводством во всех уголках просвещенной Европы XVIII века. Настоящее же "следственное судопроизводство", то есть беспристрастное установление фактической стороны дела, предписываемое нам разумом,
принято на вооружение военными законами. Его применяют даже азиатские деспотические режимы в отношении мелких повседневных дел. Лишь в европейских судах следственное судопроизводство мало применимо. Какой запутанный и страшный лабиринт, полный абсурда, который, без сомнения, покажется невероятным более счастливым потомкам! И лишь философы будущего обнаружат в природе человека доказательства того, что существование такой системы было возможно.**
§ XVIII О ПРИСЯГЕ
Необходимость присяги обвиняемого порождает противоречие между законами и естественными чувствами человека, поскольку она требует давать правдивые показания как раз в то время, когда человеку исключительно выгодно лгать. И получается, будто человек может присягать себе на погибель, будто религиозное чувство не молчит в большинстве людей, когда речь заходит об их интересах. Опыт всех веков доказал, что религией, этим драгоценным даром неба, человечество злоупотребляло больше, нежели чем-
либо другим. И с какой стати тогда она будет пользоваться уважением у злодеев, если даже люди, считавшиеся мудрейшими, столь часто совершали прегрешения против нее? Влияние, которое религия противопоставляет страху, испытываемому человеком перед страданиями, и любви к жизни, оказывается для большинства слишком слабым, так как оно почти не затрагивает чувственной природы человека. Дела небесные управляются совсем иным законом, чем дела людей. Зачем же тогда сталкивать их друг с другом? Зачем же ставить человека перед неразрешимым противоречием: грешить против Бога или способствовать собственной гибели? Таков закон, который предписывает присяге принуждать человека быть плохим христианином или мучеником. Постепенно присяга вырождалась в простую формальность, ослабляя тем самым силу религиозного чувства, единственного залога нравственной чистоты у большинства людей. Опыт убеждает нас в бесполезности присяги, так как любой судья может мне представить свидетельство того, что ни одна присяга не побудила ни одного обвиняемого сказать правду. В этом же убеждает и разум, который объявляет бесполезными и, следовательно, вредными все законы, противоречащие естественным чувствам человека. С этими законами происходит то же самое, что и с плотинами, перегораживающими течение реки: они рушатся и тотчас уносятся или размываются образовавшимся благодаря им водоворотом и незаметно им же уничтожаются. .
§ ХIХ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ НАКАЗАНИЙ
Чем быстрее следует наказание за совершенное преступление и чем ближе оно к нему, тем оно будет справедливее и эффективнее. Я говорю справедливее, так как это избавляет обвиняемого от бесплодных и жестоких мучений, связанных с неопределенностью ожидания, которое усиливается воображением и ощущением собственного бессилия что-либо предпринять. Справедливее еще и потому, что лишение свободы, будучи само по себе наказанием, не может предшествовать приговору, если только это не про-
диктовано необходимостью. Предварительное заключение, следовательно, является лишь простым задержанием гражданина до признания его судом виновным и поскольку такое задержание является по сути наказанием, оно должно быть непродолжительным и максимально легким. Минимальные сроки задержания определяются временем рассмотрения дела и очередностью. Первый по времени задержанный имеет право быть судимым прежде других. Строгость предварительного заключения не должна выходить за рамки минимума, необходимого для воспрепятствования побега и сокрытию улик. Сам процесс должен закончиться в кратчайшие сроки. Что может быть ужасней контраста между беспечностью судьи и томлением обвиняемого? Удобства и радости жизни бесчувственного судьи, с одной стороны, и слезы и тоска содержащегося под стражей - с другой. В целом суровость наказания и последствия преступления должны производить наиболее сильное впечатление на других и в минимальной степени отражаться на обвиняемом, ибо общество не может называться правовым, если оно не признает незыблемого принципа: люди решили объединиться, чтобы избавить себя в максимальной степени от страданий.
Я сказал, что наказание тем эффективнее, чем скорее оно следует за преступлением, ибо чем меньший промежуток времени отделяет наказание от преступления, тем сильнее и прочнее закрепится в душах людей взаимосвязь этих двух идей: преступления и нака-
зания. И они автоматически будут восприниматься в неразрывной взаимосвязи, одно - как причина, другое - как необходимое и неизбежное следствие. Доказано, что неразрывная связь идей цементирует все здание, воздвигнутое усилиями человеческого разума. Без этой взаимосвязи радость и боль утрат воспринимались бы изолированно друг от друга и оставались бы безжизненными. Чем дальше люди от общих идей и универсальных принципов, то есть чем они невежественнее, тем больше они попадают под влияние непосредственных и конкретных связей между близлежащими идеями и не воспринимают более отдаленные и сложные ассоциации идеи, которые доступны только людям, страстно увлеченным своим делом, с целью его постижения. В этом случае концентрированное внимание подобно лучу света, сосредоточивается на одном предмете, оставляя все прочие в темноте. Равным образом эти сложные абстрактные связи осознаются более развитыми умами, поскольку они привыкли мгновенно и разом охватывать множество предметов и способны сопоставлять множество отдельных чувств друг с другом, так что результат этой мыслительной деятельности, то есть совершаемое действие, менее опасен и менее непредсказуем.
Следовательно, тесная взаимосвязь между свершившимся преступлением и быстро следующим за ним наказанием имеет чрезвычайно важное значение, если хотят, чтобы в умах грубых и невежественных соблазнительная картина сулящего выгоды преступления не-
посредственно ассоциировалась с мыслью о предстоящем наказании. Медлительность приводит лишь к тому, что обе эти идеи начинают восприниматься все более и более как отличные друг от друга. И какое бы впечатление ни произвело позднее наказание за свершенное преступление, *оно будет скорее впечатлением от зрелища, чем от наказания.* К тому же оно будет приводиться в исполнение тогда, когда в душах зрителей чувство ужаса перед данным конкретным преступлением ослабло, хотя оно должно было усилить значение наказания.
Другой принцип удивительным образом служит установлению еще более тесной взаимосвязи между преступлением и наказанием: наказание должно в максимальной степени соответствовать природе преступления. Это соответствие позволяет довольно легко соотнести побудительные мотивы к свершению преступления с отвращающим эффектом наказания. В результате душа отдаляется от преступления и направляется к цели противоположной той, к которой его влекла соблазнительная мысль о нарушении закона.
§ ХХ НАСИЛИЯ
Одни преступления являются преступлениями против личности, другие - против имущества. Первые подлежат наказаниям телесным: и ни знатный, ни богатый не должны иметь возможности откупиться деньгами за преступления против людей незнатных и бедных. Иначе богатство, которое благодаря защите законов стало наградой за трудолюбие, превратилось бы в питательную среду тирании. Свобода кончается там, где законы допускают, что в ряде случаев человек перестает быть личностью и становится
вещью: там оказывается, что влиятельные люди прилагают энергичные усилия, чтобы из всей совокупности гражданских правоотношений приоритет получили те, которые закон регулирует в их интересах. Достичь этого значит приобщиться к чудесному таинству, превращающему гражданина в рабочий скот. А в руках сильного это является цепью, с помощью которой он сковывает действия неосмотрительных и слабых. И по этой причине при некоторых формах правления за фасадом свободы скрывается тирания, или же она прокрадывается неожиданно в какой-нибудь забытый законодателем уголок и там незаметно для всех набирает силу и разрастается. Против тирании, действующей открыто, люди воздвигают обычно мощные преграды. Но они не видят ничтожнейшего насекомого, которое подтачивает эти преграды и прокладывает тем самым полноводному потоку новое русло тем более безопасное, что его невозможно заметить.
§ XXI * НАКАЗАНИЯ ДЛЯ ДВОРЯН
Каким же наказаниям следует подвергать дворян за совершенные ими преступления, если учесть, что их привилегии составляют значительную часть законов различных наций? Я не буду здесь заниматься изучением вопроса о том, полезно ли наследственное разделение на дворянство и плебеев при определенном образе правления и необходимо ли оно при монархии. И верно ли, что дворянство составляет промежуточное звено власти, в задачу которого входит удерживать в границах дозволенного чрезмерные пре-
тензии крайностей, или оно представляет собой просто сословие, которое, будучи рабом самого себя и других, сосредоточивает в своем узком замкнутом кругу влияние, жизненные блага и надежды, подобно цветущему и плодородному оазису в песках Аравийской пустыни. И если верно даже, что неравенство является неизбежным или полезным для общества, то справедливо ли, чтобы оно выражалось в различии сословий, а не индивидов, чтобы оно сосредоточивалось в одной части политического организма, а не циркулировало бы повсеместно, чтобы оно существовало вечно, а не возникало и исчезало беспрестанно. Я ограничусь лишь вопросом об одних только наказаниях для дворянского сословия, утверждая, что наказания должны быть одинаковы как для первого, так и для последнего из граждан. Всякое различие по сословному признаку или по богатству предполагает для своего узаконения существование предварительного равенства, основанного на законах, одинаковых для всех подданных. Нам следует исходить из предположений, что люди, отрекшись от своего врожденного стремления к единовластию, заявили: "Пусть более трудолюбивый будет пользоваться большими почестями, и его потомки будут купаться в лучах его славы; но более счастливый или более заслуженный и почитаемый, хотя и лелеет надежду на получение большего, должен бояться, как и другие, нарушить те договоры, которое возвысили его над другими". Правда, такого рода решения не исходили от какого-либо законодательного собра-
ния всего рода человеческого, но они коренятся в вечной и неизменной природе вещей. Они не отменяют тех выгод, которые, как полагают, явились результатом существования дворянства, и препятствуют проявлению связанных с этим отрицательных явлений. Они заставляют уважать закон, преграждая все пути к безнаказанности. Тому, кто скажет мне, что одно и то же наказание для дворянина и простолюдина в действительности не является таковым, как по причине различий в воспитании, так и в связи с бесчестием, бросающим тень на знатную семью, я отвечу, что не утонченность виновного, а ущерб, нанесенный им обществу, служит критерием для наказания. Причем ущерб, нанесенный обществу, значительнее, если он нанесен лицом более привилегированным. Равенство наказаний может быть чисто внешним, ибо по-разному воспринимается каждым индивидом. Позор знатной семьи может быть смыт вмешательством верховной власти, которая публично проявит знаки внимания незапятнанным членам семьи преступника. И кто же не знает, что внешнее проявление сентиментальности со стороны властей заменяет доверчивому и восторженному народу доводы разума.*
§ XXII КРАЖИ
Кражи, совершаемые без применения насилия, должны караться денежным штрафом. Кто хочет обогащаться за счет других, должен отдать часть своего. Но так как кражи обычно являются следствием нищеты и отчаяния, это преступление распространено главным образом среди той несчастной части человечества, которой право собственности (ужасное и, может быть, не необходимое право) не оставило в жизни ничего иного, кроме нищенского существования. *Но подвергнутых денежным штрафам больше
действительно виновных в совершении преступлений. И, следовательно, лишаются также куска хлеба и невиновные, чтобы отдать его злоумышленникам.* Поэтому наиболее целесообразным наказанием за кражу был бы тот единственный вид лишения свободы, который можно назвать справедливым, а именно - временное лишение свободы лица, совершившего кражу, и передача как его самого, так и его мускульной силы в распоряжение общества, чтобы вознаградить это последнее полной от него зависимостью за противоправное нарушение в одностороннем порядке общественного договора. Но если кража совершена с применением насилия, то наказание должно быть смешанным и состоять из телесного наказания и лишения свободы. Другие писатели уже раньше меня доказали очевидное несоответствие, порождаемое отсутствием различий между кражей с применением насилия и кражей посредством хитрости, показав, что абсурдно ставить знак равенства между жизнью человека и крупным денежным вознаграждением. Однако никогда нелишне напомнить о требовании, к выполнению которого фактически еще не приступили. Политические машины дольше других сохраняют сообщенную им инерцию и медленнее других принимают новое направление движения. Оба эти преступления различны по своей природе, а в политике также возможно применение математической аксиомы, согласно которой разнородные величины разделяет бесконечность.
Похожая информация.
Чезаре Беккариа (1738-1794) - выдающийся итальянский просветитель,родился в Милане. Он окончил иезуитскую школу. Его основная работа -- "О преступлениях и наказаниях" была опубликована в 1764 г. сначала тайно и вызвала как ожесточенные нападки церковников, так и широкое признание просвещенных людей того времени, в том числе императрицы Марии-Терезии. Она претендовала на "просвещенный абсолютизм" и стала покровительствовать Беккариа, предоставив ему кафедру в Милане, а затем ряд государственных должностей.
Это сочинение, принесшее ему широкую известность, проникнуто в духе просветительства верой в человеческий разум, свободолюбием, идеями гуманизма и законности.
Законы суть условия, на которых люди, существовавшие до того независимо и изолированно друг от друга, объединились в общество. Устав воевать и радоваться бесполезной и хрупкой свободе, прочность которой никто не гарантировал, они поступились частью ее, чтобы пользоваться ею сообща, спокойно и безопасно. Совокупность всех частей свободы, пожертвованных на общее благо, составила верховную власть народа, а суверен стал законным ее хранителем и распорядителем. Но такой коллективной уступки прав ему было недостаточно. Их необходимо было защитить от посягательств и, в первую очередь, от посягательств частных лиц, ибо каждый стремился не только возвратить собственную долю, но и присвоить себе долю другого. Потребовалось воздействовать на чувства, чтобы воспрепятствовать эгоистическим поползновениям души каждого отдельного индивида ввергнуть законы общества в пучину первобытного хаоса. Это воздействие на чувства служит наказанием нарушителям законов. Я говорю "воздействовать на чувства", ибо, как показал опыт, массы не в состоянии ни усвоить твердые правила поведения, ни противостоять всеобщему закону разложения, проявление которого наблюдается и в мире физических явлений, и в сфере морали. Побудить их к усвоению первых и противостоять разрушительной силе второго возможно, лишь воздействуя непосредственно на чувства.
Беккариа, в частности, глубоко возмущен тем положением, при котором за одни и те же проступки богатый и бедный подвергаются разным наказаниям. Порицая какие бы то ни было сословные привилегии, он категорически заявляет, что там, где знатные и власть имущие отделываются пустяками, а простой народ несет всю тяжесть суровых кар, "разрушаются все понятия о справедливости и долге и на их место становится право сильного".
Почему так случилось, что на одном полюсе оказались могущество и счастье, а на другом - лишь унижение и нищета? У Беккариа имеется на сей счет проницательная догадка. Он указывает на материальные корни социальной несправедливости. Право собственности - вот что оставляет в удел большей части человечества одно только нищенское существование.
Право собственности -- "ужасное и, может быть, не необходимое право". Однако дальше констатации этого Беккариа не идет. Он не помышляет об уничтожении частной собственности, довольствуясь пожеланием постепенного уравнения материального положения людей. Не выступает он и за радикальное переустройство общества. Все его надежды связаны с просвещенным монархом, заботящимся о своих подданных, об устранении нищеты и неравенства, покровительствующим наукам и искусству, образованности и нравственности народа. Такой монарх, считал Беккариа, издаст справедливые и мудрые законы, перед которыми все будут равны, которые будут строго соблюдаться и обеспечат права человека.
Развивая идею законности, Беккариа утверждал, что свобода гражданина -- в его праве делать все, что не противоречит законам, что сами власти должны строго соблюдать законы. Без этого не может существовать "законное общество". Вот почему посягательство на безопасность и свободу граждан является одним из тяжких преступлений. Только законы могут устанавливать наказания, и право их издания принадлежит только суверену как представителю всего общества. Сам суверен может издавать лишь общие законы, но не может судить за их нарушения. Это задача суда, выясняющего факты. Наказание же, определяемое судом, не может выходить за пределы, установленные законом, иначе оно несправедливо и не соответствует условиям общественного договора.
Для предотвращения преступлений и оздоровления общества Беккариа не предлагает переустройства жизни на совершенно новых принципах. Он предпочитает говорить об устранении нищеты и постепенном уравнении всех граждан как в нравственных, так и в материальных выгодах, доставляемых обществом; высказывается за всеобщее просвещение и хорошее воспитание; пишет о простых, мудрых законах и равенстве перед ними всех людей, о необходимости строгой законности и точном соблюдении обязательных гарантий прав личности.
Беккариа различает справедливость божественную, естественную и человеческую. Первые две -- основаны на божественных и естественных законах. Человеческая справедливость базируется на общественном договоре, устанавливающем пределы власти государства. Она изменчива. Ее критерием должно быть общее благо. Основанные на ней законы государства должны иметь в виду возможно большее счастье для возможно большего числа лиц. Но невежественные представления о справедливости, полагал Беккариа, привели к тому, что законы государства являются оружием в руках незначительного меньшинства. Они несправедливы, закрепляют сословные привилегии, неравенство перед уголовным законом, право сильного и связанные с ним произвол и насилие. Беккариа резко критиковал современную ему юриспруденцию, при которой законами считаются изречения римских и средневековых юристов, а уголовное право опирается на вековые предрассудки. Существующие законы, писал он, "служат только для прикрытия насилия", помогают приносить народ "в жертву ненасытному идолу деспотизма".
Первый вывод, заключается в том, что наказания за преступления могут быть установлены только законом. Назначать их правомочен лишь законодатель, который олицетворяет собой все общество, объединенное общественным договором. Ни один судья (являясь членом данного общества) не может в соответствии с принципом справедливости самолично выносить решения о наказании другого члена того же общества. Наказание более суровое, чем предписанное законом, справедливо, но это уже другое наказание. И, следовательно, судья не может, даже под предлогом ревностного служения общественному благу, увеличивать меру установленного в законе наказания гражданину, нарушившему этот закон.
Второй вывод состоит в том, что каждый член общества связан с этим обществом. А оно, в свою очередь, равным образом связано с каждым из своих членов договором, обязывающим в силу своей природы обе стороны. Тот факт, что обязательства, пронизывающие все общество от престола до хижины и действующие одинаково, как в отношении самого могущественного, так и беднейшего его члена, свидетельствуют о всеобщей заинтересованности в соглашениях, признанных полезными большинством их участников. И нарушение хотя бы одного из этих обязательств было бы чревато наступлением анархии. Верховная власть, говорящая от имени всего общества, компетентна принимать законы общего характера, обязывающие всех. Но она не может судить о том, нарушил ли кто-либо общественный договор, так как в подобном случае народ разделится на две партии: одна партия -- партия верховной власти -- будет утверждать, что договор нарушен, а другая партия, -- партия обвиняемого, будет это отрицать. И потому необходимо, чтобы некто третий установил истинное положение дел. Нужен судья, решения которого не подлежали бы обжалованию и состояли бы в простом подтверждении или отрицании отдельных фактов.
Третий вывод касается жестокости наказаний. Если бы даже удалось доказать, что жестокость наказаний не противоречит непосредственно общественному благу и самой цели предупреждения преступлений, что она лишь бесполезна, то и в этом случае жестокость не только явилась бы отрицанием завоеваний в области морали просвещенного разума, предпочитающего царить среди свободных людей, а не скопища рабов, жестокосердие которых увековечено постоянным страхом, но и справедливости, и самой сути общественного договора.
Лучше предупреждать преступления, чем наказывать. В этом - главная цель всякого хорошего законодательства, которое является искусством вести людей к возможно большему счастью или к возможно меньшему несчастью, если говорить об общем итоге добра и зла в жизни. Но употреблявшиеся до сих пор средства по большей части были неверными и противоречащими поставленной цели.
Большая часть законов - не что иное, как привилегии, т. е. подать, наложенная на всех в пользу немногих.
Для того чтобы предупредить преступления нужно сделайте так, утверждал Беккария, чтобы законы были ясными, простыми, чтобы вся сила нации была сосредоточена на их защите и чтобы ни одна часть этой силы не направлялась на их уничтожение. Сделать так, чтобы законы меньше покровительствовали сословиям, чем самим людям. Сделать так, чтобы люди боялись их и только их. Страх перед законами благодетелен, но страх человека перед человеком гибелен и порождает преступления. Порабощенные люди всегда более сластолюбивы, распутны и жестоки, чем свободные люди. Эти думают о науках, об интересах нации, видят великое и подражают ему. Те, довольные настоящим, стараются забыть свое унизительное положение в шумном беспутстве. Для них, привыкших к неопределенности исхода всех событий, исход их преступлений представляется загадочным, что еще более благоприятствует страстям, вызывающим преступления. В нации, склонной под влиянием климата к лени, неопределенность законов поддерживает и усиливает лень и глупость. Силы нации, склонной к наслаждениям, но деятельной, благодаря таким законам растрачиваются на мелкие козни и плутни, сеящие во всех сердцах недоверие, обращающие измену и притворство в основу мудрости. В нации сильной и мужественной такие законы будут в конце концов уничтожены, но только после многих колебаний от свободы к рабству и от рабства к свободе.
Исходя из изложенных теоретических посылок Беккариа в своей книге "О преступлениях и наказаниях" обосновывает идеи, положенные в основу "классической теории" уголовного права. Он утверждал, что причина преступности лежит в социальных условиях -- нищете людей и столкновении их интересов, порождаемых человеческими страстями. Нужно отличать преступления действительные от преступлений мнимых и произвольных. И целью наказания должно являться предупреждение новых преступлений и исправление преступников. Для этого наказание должно быть публичным, наименьшим из возможных в каждом конкретном случае, соразмерным преступлению и установленным в законе. Вот почему Беккариа протестовал против применения широко распространенных в эпоху феодализма пыток, мучительных наказаний и призывал к ограничению применения смертной казни. Он отстаивал равенство всех перед законом и возможность наказания человека только за те деяния, которые определены законом как преступные. Легко заметить, что эти идеи Беккариа нашли отражение в таких исторически важных конституционных документах, как французские Декларации прав человека и гражданина конца XVIII в., а также в уголовном и уголовно-процессуальном законодательстве Франции начала XIX в.
Аргументация Беккариа в пользу отмены смертной казни заслуживает особого внимания как практически первое в истории теоретически убедительное выступление такого рода.
Смертная казнь для большинства является зрелищем, у некоторых она вызывает чувство сострадания, смешанное с негодованием. Оба эти чувства больше занимают душу зрителей, чем спасительный ужас, на который рассчитывает закон. Но при умеренных и длящихся наказаниях господствует последнее чувство, так как оно является единственным. Предел, который законодатель должен поставить суровости наказания, по-видимому, находится там, где сострадание начинает преобладать над всеми другими чувствами зрителей казни, совершаемой скорее для них, чем для преступника.
Чтобы быть справедливым, наказание не должно превышать меру строгости, достаточную для удержания людей от преступлений. Нет такого человека, который обдуманно согласился 6ы на полную и вечную потерю своей свободы, - какие 6ы выгоды ни сулило ему преступление. Пожизненное рабство, заменяющее смертную казнь, явилось 6ы поэтому достаточно суровым наказанием, чтобы удержать от преступления и самого решительного человека. Прибавлю: оно даже страшнее, чем смертная казнь. Очень многие взирают на смерть с твердостью и спокойствием: кто из фанатизма, кто из тщеславия, почти всегда сопровождающего человека за порог могилы, кто делая последнюю отчаянную попытку - или погибнуть или прекратить свои бедствия. Но ни фанатизм, ни тщеславие не устоят перед цепями и кандалами, перед ударами палки, перед ярмом и железной клеткой; при этом отчаявшийся на преступление увидит, что его страдания не кончатся, а только начнутся. Наш дух способен скорее выдержать насилие и самые крайние, но преходящие страдания, чем длительное и непрерывное томление, потому что он может в первом случае напрячь себя, так сказать, на одно мгновение, но всей его упругой силы не хватит, что6ы перенести второе. Каждый урок, который преподается народу выполнением, смертной казни, предполагает новое преступление. При пожизненном рабстве достаточно одного преступления, чтобы дать многочисленейшие и длящиеся примеры. Необходимо чтобы люди часто видели проявление могущества законов, то смертная казнь должна применяться через небольшие промежутки времени. Следовательно, преступления должны совершаться часто; следовательно, чтобы это наказание было полезно, необходимо, чтобы оно не производило на людей всего того впечатления, которое оно должно было 6ы произвести, т.е. оно должно быть одновременно и полезным и бесполезным. Мне скажут, говорил Бекарриа, что вечное рабство столь же мучительно, как и смертная казнь, и поэтому одинаково жестоко. На это я отвечу, что если сложить все злосчастные минуты рабства, то последнее, быть может, окажется даже более жестоким. Но эти минуты распылены на пространство целой жизни, тогда как вся сила воздействия смертном казни проявляется в одно мгновение. В том и заключается преимущество рабства как наказания, что оно более ужасает того, кто его наблюдает, чем того, кто ему подвергнут. Первому все злосчастные переживания представляются во всей их совокупности; несчастья настоящей минуты отвлекают второго от мыслей о будущих страданиях. Первому воображение рисует все страдания в увеличенном виде, переносящий эти страдания находит и силу и утешение, которые неведомы зрителям, в которые они не верят, наделяя окрепший дух несчастного своей чувствительностью.
Идеи Беккариа были восприняты классическим направлением в уголовно-правовой науке и уголовным законодательством, закрепившим такие прогрессивные принципы, как равенство перед законом, "нет преступления и нет наказания без указания о том в законе", соответствие тяжести наказания тяжести совершенного преступления.
Значение идей, развитых в труде "О преступлениях и наказаниях" (1764), выходит далеко за пределы проблем уголовного права и судопроизводства. Эти идеи защищают такие универсальные ценности, как свобода, честь и достоинство человека, общественный порядок, обеспечиваемый прежде всего не репрессиями, грубой силой, но справедливыми законами, самодисциплиной и высоким сознанием индивидов. Они - весомый вклад Беккариа в разработку европейскими просветителями теории правового государства, принципов либерализма. Подобный вклад не мог не сделать мыслитель, убежденный в том, что самым лучшим является социальный строй, при котором достигается максимальное счастье для наибольшего числа людей.
политический беккариа преступление наказание
