Возлюби прежде. Творческие работы по литературе

Сочинение

В романе «Преступление и наказание» Раскольников, воплощая в жизнь свою теорию о «праве сильной личности», сумел только «пролить кровь по совести», но не смог воспользоваться деньгами старухи. В произведении есть и другие герои, и каждый из них является носителем определённой идеи. Стремясь подчеркнуть безнравственность и нежизнеспособность теории Раскольникова, Ф. Достоевский изображает так называемых «двойников» и оппонентов главного героя: Лужина, Свидригайлова, следователя Порфирия Петровича, Лебезятникова. Чем же так «антипатичен» автору и главному герою одних из них - Лужин?

Пётр Петрович Лужин, выбившись из ничтожества, высоко ценит свой ум и способности, любит деньги. Он неприятен Раскольникову, во-первых, потому, что его сестра собирается замуж за этого самолюбивого и беспринципного человека, чтобы всю жизнь благоговеть перед ним и подчиняться ему. Раскольников понимает, что жребий Дуни-бесприданницы ничем не лучше пути Сони Мармеладовой, которая вынуждена была пойти по «жёлтому билету» ради спасения от голода своей семьи.

С другой стороны, личная неприязнь и даже ненависть Раскольникова к этому человеку объясняется тем, что в «экономической» теории Лужина, идею которой он почерпнул из разговоров со своим приятелем Лебезятниковым, Раскольников, как в кривом зеркале, увидел свою теорию. Для Лужина не существует понятий чести, добра, справедливости. С точки зрения Раскольникова, можно проливать «кровь по совести» во имя спасения человечества, из благородных побуждений, а Лужин допускает свободу действий ради личной выгоды, расчёта. «Возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано…» - проповедует он.

Автор не показывает ни одного благородного поступка Лужина. Его несостоявшаяся женитьба по расчёту, обвинение Сонечки Мармеладовой в краже во время поминок не делают чести этому герою. Кроме того, Достоевский рисует подробнейший портрет героя, его изысканный наряд, но явный сарказм автора чувствуется в описании «свежего» лица Лужина, которое «осеняют» бакенбарды в виде «двух котлет».

Итак, антипатия автора и главного героя к Лужину вызвана тем, что у этого человека отсутствуют глубокие человеческие чувства, он тщеславен и бездушен, чрезмерно эгоистичен, живет по принципу «всё позволено», допускает свободу действий во имя личных интересов. Угрызения совести и сострадание незнакомы ему.

Рева Татьяна, 11 А класс 2013 г.

МНОГИЕ ДАЖЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЮТ, ЧТО КУЛЬТИВИРОВАНИЕ ЛЮБВИ К СЕБЕ МОЖЕТ ТОЛЬКО ОСЛАБИТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ЛЮБИТЬ БЛИЖНЕГО, А ЭТО, В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, ГРОЗИТ УТРАТОЙ ВАЖНОГО ПРИНЦИПА ЖИЗНИ, ВЕДУЩЕГО К НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЬЮ.

Как многие сегодня нуждаются в неподдельной любви! Усугубление забот, комплексов, фобий, зависимостей и прочих личных проблем в нашем мире провоцирует увеличение числа депрессий, психических расстройств и даже самоубийств. В таких условиях взаимная любовь друг ко другу была бы поистине спасительной.

Христос никогда так не говорил

Для решения личностных проблем на психологическом уровне сегодня многие психологи пытаются внушить своим пациентам простые методы их решения. Самые распространенные приемы заключаются во внушении себе того, что чуть ли не весь мир должен вращаться вокруг нас. Одна из главных проблем, как полагают некоторые специалисты по человеческой душе, в недостатке любви и уважения к себе. Сколько женщин сегодня, начитавшись литературы о секретах успешных людей, непрестанно внушают себе - я самая красивая и самая умная. А где же - я самая (самый) добрая, я самая щедрая, я самая честная, я самая верная, я самая любящая по отношению к другим людям. Стоп! Нет, нет! Не нужно торопиться, считают некоторые психологи, это все будет, но потом. Вначале нужно проявить доброту к себе и по-настоящему полюбить себя, а тогда только можно полюбить кого-то. А иначе никак. Ведь сам Христос некогда сказал: «возлюби себя, а затем ближнего», - говорят они, а им вторят и некоторые христианские психологи. Стоит заметить, что в таком аргументе со ссылкой на Самого Христа присутствует самое опасное и распространенное заблуждение, которое можно охарактеризовать как дьявольскую насмешку над человечеством. Христос никогда так не говорил, да и не мог говорить! Он никогда не учил любви к ближнему путем обучения любви к себе. Посмотрим, что же Он говорил и имел в виду в действительности.

Наибольшая заповедь

Однажды один ученый-богослов подошел к Иисусу Христу во время дискуссии и задал прямой вопрос о том, какая наибольшая заповедь среди всех Божьих повелений и постановлений. Иисус без промедления процитировал несколько отрывков из древнейшей части Священного Писания: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Библия. Евангелие от Матфея 22:37-40).

Как видно, разница между словами Христа и словами многих психологов - существенная, но более существенная разница в смысле этих взглядов, в подходах решения личностных проблем и, более того, в видении корня самих проблем.

Что же все-таки хотел сказать Своими словами Великий Учитель из высшей школы небес?

Определение значений любви

Прежде чем ответить на вопрос, что же на самом деле подразумевал Иисус под «возлюби… как самого себя», нужно отметить значение самого слова «возлюби», которое Он употребляет. Если говорить о любви, то в русском языке слово «любовь» универсально и может применяться к чему угодно. Например, без дополнительной уточняющей информации невозможно определить, что подразумевается под «я тебя люблю». Эта фраза может подразумевать разные виды любви с различным проявлением чувств - я люблю свою маму, я по-дружески люблю своего друга (подругу), я люблю своего сына или дочь, я люблю свою жену (мужа), я люблю свою собаку и даже - я люблю свою партию.

В украинском языке существует два слова, выражающих любовь: «любов» - имеет универсальное значение и «кохання» - чаще всего употребляется по отношению к противоположному полу и несет в себе более эмоциональную и романтическую окраску.

Касательно древнегреческого языка, с которого был осуществлен перевод Евангелия и, соответственно, слов Иисуса Христа, в нем любовь классифицируется четырьмя значениями: филия - дружеская любовь, эрос - страстная любовь, сторге - родственная любовь (напр., родителей к детям) и агапэ. Именно любовь «агапэ» подразумевал Христос, когда говорил о любви к ближнему. Любовь агапэ - это самое уникальное явление, в отличие от остальных древнегреческих понятий любви. Эта любовь бескорыстна и самоотверженна, она благотворна независимо от настроения и чувств. Эта любовь готова на самопожертвование ради другого человека. С точки зрения христианства, природа любви агапэ в ее подлинном и чистом виде - не земная, а Божественная. Она является результатом воздействия Святого Духа на человеческое сердце. Ее неподдельное проявление в поступках грешных людей может быть обусловлено только наделением ею свыше благодаря вере в Бога и Его Слово. Самое яркое в истории нашего бытия откровение о любви агапэ мы можем созерцать в Иисусе Христе, распятом за грехи всего человечества. Однажды Спаситель охарактеризовал степень этой любви следующими словами: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Библия. Евангелие от Иоанна 15:13).

Потрясающая аналогия

Как Господь мог словесно учить грешное человечество любви агапэ к ближнему, а тем более ее проиллюстрировать, когда на грешной земле это столь редкое явление? Это не так просто. Легче проявить любовь, чем объяснить, что это такое. Ведь как уже упоминалось, такая любовь может зародиться только в освященном Богом сердце. Но Бог не превзойден в Своей мудрости. Он знал, с чем можно сравнить любовь агапэ, исходящую от Него же Самого. Ее подобие Он видел там, где никто бы не догадался. Кто бы мог подумать, что сила и характерные черты божественной любви агапэ почти идентичны человеческой эгоистической любви к себе, т.е. себялюбию. Разница только в одной, но существенной детали - направлении этой любви. Весь негатив себялюбия или эгоизма заключается всего лишь в одном - направленности сугубо на себя. Любовь же агапэ проявляется практически так же, как себялюбие, но направлена не на себя, а на других - ближних.

Что общего между «агапэ» и эгоизмом?

Как и любовь агапэ, эгоистическая любовь к себе чрезвычайно чутка, жертвенна, заботлива, бескорыстна и благотворна, но только сугубо к себе. Если я совершаю какой-либо вопиющий проступок, то любовь к себе способна проявиться без всяких промедлений. Она несмотря ни на что меня простит, поймет, оправдает и не осудит. Любовь к себе позволяет мне легко уживаться с моими недостатками и пороками. Она позволяет мне принимать себя самого таким, каким я есть на самом деле. Любовь к себе побуждает меня немедленно искать пищу, когда я голоден, одевать себя, оберегая от холода и защищать себя от каких бы то ни было угроз. Любовь к себе не пожалеет никаких средств, если дело касается моего здоровья. Точно так же проявляется любовь агапэ, но только не к себе, а к ближним. Возможно ли это? Могу ли я так любить окружающих людей, как люблю себя? Да! Но только если на мое сердце, по моему искреннему желанию, повлияет Бог, Который является источником этой любви.

Отвергнись себя

В вопросе себялюбия Спаситель не только не подогревал у людей любовь к самим себе, но, напротив, однозначно учил: «...если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Библия. Евангелие от Матфея 16:24). А вот еще: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Библия. Евангелие от Иоанна 12:25). Слова Христа отнюдь не противоречивы. Когда речь шла о настоящей любви к ближним, Он указывал, что ее сила должна быть такой же, как у любви к себе. Но когда Иисус говорил о таких решающих аспектах человеческой свободы, как выборе жизненного пути и жизненных приоритетах, то себялюбие грешного человека оказывалось противником собственного счастья. Сколько людей, которые слышали Христа, видели Его Божественную силу, чудеса и знамения, ходили вслед за Ним, но делали это из собственной корысти. Они так и не пожелали менять свои привычки, приоритеты, отказавшись от своих любимых тайных или явных пороков.

Себялюбие по своей сути греховно и губительно для того, от кого оно исходит. Оно породило дьявола, который и есть праотец эгоизма. Эгоистическая любовь неразумна, слепа и неадекватна. Она часто заботится о том, что может приносить сиюминутный временный комфорт и удовольствия, пренебрегая вечными неземными ценностями.

Иногда, чтобы не навредить себе, необходимо отвергнуть себялюбие и переступить через собственные желания.

Неадекватность любви к себе

Разве может любить ближних, например, опустившийся человек, который за собой не смотрит, нигде не работает и каждый день пьян до беспамятства? Как он может любить других, если он себя так не любит? Может, ему-то и нужно в начале полюбить себя, а затем уже и о ближних думать? В таком случае стоит задастся другим вопросом: «Неужели человек, который избрал такой образ жизни, то ли по воле обстоятельств, то ли по своей воле и имеющий шанс на другой образ жизни, себя не любит? Разве не его «Я» диктует ему такой образ жизни? Разве не есть это проявление наивысшего себялюбия?» Если бы кто-то из людей или даже Сам Господь Бог предложил ему изменить образ жизни, то не является ли наивысшим себялюбием внутренний ответ? - «Я пока не хочу жить по-другому!», «Мне и так хорошо!», «Я, если захочу, в любой момент перестану пить и устроюсь на работу!», «Не лезьте в мою жизнь!» В этом случае, как и в большинстве других, любви к себе столько много, что на других ее никогда не хватит. Таким образом, все мы грешные люди, независимо от положения и обстоятельств - рабы себялюбия. Поэтому Христос и призывает каждого - «отвергнись себя» и живи по-новому.

Взвешенная самооценка

Нельзя упускать из виду и то, что в результате деструктивного воспитания детей, деструктивных взаимоотношений в обществе или вследствие каких-либо несчастных случаев, у жертв таких обстоятельств порождается и деструктивное отношение к себе - отвращение, неуважение себя, закомплексованность, неуверенность в своих способностях и т.д. Нельзя сказать что такие люди лишены себялюбия. Эгоизм присутствует у всех в разной мере. Они также нуждаются в радости любить других. Но неверная самооценка не позволит им полноценно жить. В таких случаях самовнушением не помочь. Проявление к ним внимания, нежности, любви, заботы будет наилучшим лекарством. Здесь нужен комплексный подход, в котором духовная составляющая наиболее важна.

По большому счету, уважать себя без крайностей человек может только тогда, когда начнет понимать свои духовные корни и происхождение. Любить и уважать себя (здоровье, добрые качества…) без проявления и доли эгоизма человек может только в свете понимания того, что он Божье творение, имеющее черты Его образа и подобия, имеющего Его дарования. Когда грешный человек с сокрушенным сердцем в духе покаяния понимает свое несовершенство, порочность и то, что для него такого сделал Бог, он абсолютно по-другому смотрит на себя. Он не любит себя за что-то, а с любовью относится ко всему тому, чем его одарил Господь, и только по той причине, что он Божье творение, которое Сын Божий ради спасения оценил превыше Своей жизни.

Принцип полнокровной жизни

Сегодня каждый человек действительно нуждается в бескорыстной любви по отношению к себе. Но он не менее нуждается и в проявлении ее к ближнему. Планка Иисуса - «возлюби ближнего» весьма высока. Но как мало людей понимают, что проявление подлинной любви к окружающим может привнести в их жизнь настоящее удовлетворение, истинный смысл, чувство значимости и неподдельную радость. Ведь тот, кто живет только для себя, пожнет рано или поздно плоды наивысшего разочарования жизнью. Потому что принцип полнокровной и счастливой жизни - жить еще и для других.

В неделю 15-ю по Пятидесятнице – Мф 22:35–46.

И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их: что вы думаете о Христе? чей Он сын? Говорят Ему: Давидов. Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих? Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему? И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.

Мерой любви к ближнему Господь поставляет любовь человека к себе самому. Поэтому, чтобы выполнить заповедь Спасителя, мы сначала должны понять: как же нам любить себя самих? На первый взгляд, это просто: делать всё, что хочешь. А если сразу не получается делать всё, что хочешь, то надо стремиться к созданию условий для такой жизни. Возможность свободного удовлетворения всех желаний дают деньги. Следовательно, нужно постараться по возможности быстро заработать много денег, а потом жить без забот в свое удовольствие. Логично? Еще бы! Именно так строит или пытается строить свою жизнь большинство наших современников.

Однако несмотря на всю логичность и естественность такого жизненного плана совесть и здравый смысл подсказывают нам, что навряд ли Спаситель имел в виду именно такую любовь к себе. Если бы наша жизнь ограничивалась несколькими десятками лет, проводимыми на этой земле, тогда, вероятно, ничего лучшего и придумать было бы нельзя. Но если мы надеемся войти в Царство Небесное – в таком случае, очевидно, нам придется сместить акценты.

Возлюбить себя самого – это значит в течение своей земной жизни создать предпосылки для того, чтобы наша жизнь продлилась в вечности, чтобы и здесь, и там мы были с Богом. Как это сделать? Об этом – всё Евангелие, об этом – апостольские послания, об этом – писания святых отцов. А если коротко, то ответ дан в сегодняшнем чтении: прежде всего нам надлежит возлюбить Бога – возлюбить Его всем сердцем, всей душой, всем разумением. Если стремление к Богу будет определяющим началом нашей жизни, если приближение к Богу станет нашей целью, а удаление от Него будет восприниматься как подобие смерти, – тогда мы поймем, что важно, а что второстепенно, что служит к нашей пользе, а что вредит, где мы проявляем любовь к себе, а где малодушно уступаем своим страстям.

Если мы возлюбим Бога всей душой, нам станет ясно, что вернейшее средство приблизиться к Нему – это отказаться от своей воли и подчинить ее воле Божией. Может быть, именно в этом заключается если не конечная, то одна из важнейших промежуточных целей христианской аскезы. Ведь подчиняя свою поврежденную грехом волю всесовершенной и благой воле Божией, мы ставим в центр собственной жизни не себя, а Бога, а значит – наносим удар по своей гордыне и самости. Взамен же получаем благодатную помощь нашего Творца и Спасителя.

Стало быть, жить, как хочешь – это не любовь к себе, а нечто противоположное. Собственно, это убеждение давным-давно сформулировано в русской поговорке: «Живи не как хочется, а как Бог велит». Веления Божьи нам известны, осталось лишь претворить их в жизнь.

Хорошо, допустим, мы знаем теперь, как любить себя самого. Но как же нам любить ближних? Заболел отец – мы говорим: «На всё воля Божья!» – и не двигаемся с места. Жена говорит: «Милый, мы сто лет не были в кино», а муж отвечает: «Брось, это всё бесовщина, давай лучше акафист почитаем». Дочка просит: «Мама, мне новые джинсы нужны», а мама в ответ: «Юбку надень, бесстыдница, и платок не забудь на голову!». Что-то здесь не так, согласитесь. Но что? Думается, мы поймем это, если перечитаем слова Спасителя. Первая заповедь: возлюбить Бога. Вторая – возлюбить ближнего, как самого себя. Действительно ли мы возлюбили Бога всей душой – или это только мечтания и гордостное превозношение над ближними? Если мы и впрямь любим Бога, то становимся подобными Ему, становимся способными к сопереживанию, к терпению, к снисхождению.

Человек, поистине любящий Бога, будет видеть образ Божий в каждом человеке, будет стремиться к деятельному служению своему ближнему. Возлюбивший всем сердцем Бога найдет слова, чтобы подвигнуть ближнего к высотам духа. Тот, для кого Бог на первом месте, себя ставит на последнее место, а всех остальных – выше себя, а потому не будет рубить сплеча и поучать свысока, но будет приветлив и светел со всяким приходящим к нему.

Если же мы не можем засвидетельствовать о себе, что возлюбили Бога всем сердцем, если мы не отреклись от этого бренного мира, – тогда и с ближними нам надо быть попроще и поскромнее. Мы желаем себе здоровья? Так поможем сохранить его и другим людям. Нам нужен отдых и не оскорбляющие нравственность развлечения? Не будем отказывать в этом и своим ближним. Может быть, расставшись с цветущей юностью, мы стали равнодушны к одежде? Но постараемся понять, что не все люди таковы, как мы, и что в определенном возрасте подобные вещи могут казаться важнее всего на свете.

С чего же начать? Возлюбить ли нам Бога или же сосредоточиться на любви к ближним? Отделить одно от другого невозможно. Наша любовь к Богу должна проявляться прежде всего в верности Ему, то есть в исполнении Его заповедей – в том числе заповеди о любви к ближним. Любовь же к людям мы сможем явить на деле, если в каждом человеке, с которым нас сводит жизнь, будем видеть Христа, нашего Спасителя и Бога. А если осмелиться приложить подобное восприятие к самим себе, мы поймем, с каким трепетом и благоговением мы должны относиться к своей собственной душе, к своему телу и к своей жизни.

– Это все справедливо, – поспешил вставить Зосимов.

– Не правда ли-с? – продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. – Согласитесь сами, – продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было не прибавил: «молодой человек», – что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…

– Общее место!

– Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а, казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться…

– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил Разумихин, – а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!

– Милостивый государь, – начал было г-н Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я…

– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! – отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.

Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.

– Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, – обратился он к Раскольникову, – после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более… Особенно желаю вам здоровья…

Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула.

– Убил непременно закладчик! – утвердительно говорил Зосимов.

– Непременно закладчик! – поддакнул Разумихин. – Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает…

– Закладчиков допрашивает? – громко спросил Раскольников.

– Да, а что?

– Ничего.

– Откуда он их берет? – спросил Зосимов.

– Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…

– Ну, ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!

– Вот то-то и есть, что нет! – прервал Разумихин. – Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю – неловкий, неопытный, и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не предвидел! А как дело ведет? – берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, – а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг! потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!

– Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, – вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.

– Да. Вы слышали?

– Как же-с, в соседстве…

– В подробности знаете?

– Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, – и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной… И если теперь эта старуха-процентщица убита одним из общества более высшего, ибо мужики не закладывают золотых вещей, то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?

– Перемен экономических много… – отозвался Зосимов.

– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

– То есть как это-с?

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…

– Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался Раскольников. – По вашей же вышло теории!

– Как так по моей теории?

– А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…

– Помилуйте! – вскричал Лужин.

– Нет, это не так! – отозвался Зосимов.

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.

– На все есть мера, – высокомерно продолжал Лужин, – экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить…

– А правда ль, что вы, – перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, – правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?

– Милостивый государь! – злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, – милостивый государь… так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие, или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело… И, наконец… наконец…

– А знаете что? – вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, – знаете что?

– А что-с? – Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.

– А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!

– Что с тобой! – крикнул Разумихин.

– А, так вот оно что-с! – Лужин побледнел и закусил губу. – Слушайте, сударь, меня, – начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, – я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…

– Я не болен! – вскричал Раскольников.

– Тем паче-с…

– Убирайтесь к черту!

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.

– Можно ли, можно ли так? – говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

– Оставьте, оставьте меня все! – в исступлении вскричал Раскольников. – Да оставите ли вы меня, наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!

– Пойдем, – сказал Зосимов, кивнув Разумихину.

– Помилуй, да разве можно его так оставлять.

– Пойдем! – настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.

– Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, – сказал Зосимов уже на лестнице. – Раздражать невозможно…

– Что с ним?

– Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!

– Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…

– Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…

– Да, да! – подхватил Разумихин, – очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.

– Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не будет…

– Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью…

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.

– После! Я спать хочу! Оставь меня…

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

Лектор – Павел Евгеньевич Фокин, заведующий отделом Государственного музея истории
российской литературы имени В.И. Даля «Музей-квартира Ф.М. Достоевского»

С другими автор романа знакомит нас обстоятельно, обна­жая их психологию. Достоевский с нескрываемой неприязнью рисует Лужина - немолодого господина, «чопорного, осанистого, с осторожною и брезгливою физиономией», который «состоит на линии жениха». Это Чичиков эпохи 60-х годов, Чичиков, способ­ный на любое злодеяние.

Достоевский вложил в уста негодяя Лужина теорию «разум­ного эгоизма», но до того искаженную, что она превратилась в свою противоположность - в теорию личного обогащения. «Воз­люби прежде всех одного себя» - вот к чему сводит Лужин эту теорию. Он разбогател и «пуще всего боялся... вот уже несколько лет обличения». Как истинный делец, Лужин в зависимости от своих интересов то заискивает у «молодых поколений», то грозит судом этим «отъявленным безбожникам, возмутителям, вольно­думцам».

В отличие от Лужина и ему подобных Свидригайлов - фигура не только отталкивающая, но и трагическая. Он прошел «жиз­ненную школу» в петербургских притонах; неожиданно пришед­шее богатство, власть над крепостными душами - все это раз­вратило его. Но нельзя видеть в нем злодея - и только. Досто­евский окутывает жизнь Свидригайлова тайной. Читатель не может твердо сказать, какие злодеяния действительно совершил Свидригайлов, в чем он повинен, а что порождено больным во­ображением или клеветой. Во всяком случае, в душе этого чело­века под спудом пороков еще теплится искра добра.

Душу Свидригайлова пробудила любовь к Дуне. После того как он неожиданно для самого себя пожалел ее, в нем словно что-то перевернулось. Заговорила совесть. Жертвы прежних пре­ступлений возникли в его лихорадочно возбужденном воображе­нии. И Свидригайлов уходит из жизни, напоследок спасая от ни­щеты и гибели Соню, сирот Мармеладовых и свою невесту.

Образ Алены Ивановны, старухи-процентщицы, постоянно присутствует в больных грезах Раскольникова. Но сама она по­является в романе лишь дважды. И оба раза возникает из мрака: «...только виднелись ее сверкающие из темноты глазки». В зловещем образе старухи переплетаются черты обыденные с фантастическими (как в пушкинской графине из «Пиковой да­мы»): «Это была крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая... На ее тонкой и длинной шее, похожей на кури­ную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье... Стару­шонка поминутно кашляла и кряхтела». Напоминает она и Бабу Ягу или злую ведьму из народных сказок. «Такая маленькая и гаденькая», она бьет и держит в рабстве свою сестру-великаншу, простодушную Лизавету. Ростовщица скаредна и безжалостна: дает за вещи, принесенные в заклад, четвертую часть их настоя­щей цены и дерет непомерные проценты. А накопленные богатства по завещанию назначены в монастырь, «на вечный помин» бес­совестной старухиной души.

Таков мир, где мечется в поисках выхода изнемогающее сознание Раскольникова. Этот человеческий мир так бесчеловечно устроен, что кажется иногда бредом безумца. Не случайно последнее - перед преступлением - потрясение, испытанное Раскольниковым, это сон. Помните: герой видит себя ребенком лет семи и глазами ребенка смотрит, как пьяный, краснорожий парень под хохот толпы забивает насмерть «маленькую, тощую саврасую крестьянскую клячонку». Похожую сцену вы уже встре­чали в стихотворении Некрасова «О погоде» (1859). Может быть, этим стихотворением и навеяна картина сна в романе. Во всяком случае, Достоевский здесь идет за Некрасовым в изобра­жении торжествующего насилия и безропотного страдания. Сон дышит явью, он правдоподобен во всех деталях и все же остается бредовым видением, ибо несовместим с нормальными человече­скими представлениями.